10. В.В. Кандинский и А.М. Ремизов

«Безвоздушность» пахнущего хлороформом мира «Цветов без запаха» говорит о его связи со стихией видений и снов. Во фрагменте воспоминаний, оставшемся в немецкой рукописи, художник уделяет своим детским сновидениям особое внимание. Он спрашивает:

Что такое сон? Ни позитивная, ни оккультная наука не дают ясного ответа на этот вопрос. Что касается меня, то я знаю, что сон может пролить свет на всю последующую жизнь и вследствие этого — или благодаря этому — обладает определяющей жизнь силой. Двух снов я никогда не забуду. В пять-семь лет я видел сон, который показал мне небеса и который и поныне, как единственное воспоминание, увлекает меня с неослабевающей силой. Мне кажется, что этот сон со временем дал мне способность отличать вещественное от духовного, почувствовать различие (= самостоятельность существования обоих элементов), переживать посредством интуиции и, наконец, ощутить дух как ядро внутри отчасти чуждой ему, отчасти им определяемой, отчасти им ограниченной вещественной оболочки.

Второй сон, который я видел в 5—7 лет, был следующий: я вхожу в столовую и внезапно замечаю, что буфета там нет! Место, где он всегда стоял, пусто. Я вижу пустой пол и открывшиеся обои и все же чувствую, что это место не совсем пусто. Затем воздух становится все плотнее и, сначала неопределенно, а потом все яснее шкаф вновь возникает, воплощается, так что в конце концов он стоит такой же плотный и твердый, как всегда. Мне это во сне показалось вполне естественным, однако впоследствии потрясло как некое откровение. Это пролило яркий свет на теоретические вопросы, которыми я был поглощен. С тех пор я более «не верю» в незыблемость материи и даже в состоянии бодрствования не удивился бы «растворению» какого-либо предмета¹.

В письме 1912 года к композитору Ф.А. Гартману художник рассказывает о перенесенной им хирургической операции и добавляет: «Что за странная и значительная вещь наркоз!»².

Обращает на себя внимание близость предвоенных стихотворений Кандинского к «сновидениям» А.М. Ремизова, получившим литературное воплощение в 1908—11 годах. Каждый рассказ цикла Ремизова «Бедовая доля» завершается концовкой: «Тут и проснулся». Параллели возникают еще и потому, что эти сны имеют общие законы.

В рассказе Ремизова «Ведьма» зловещая женщина обнаруживает свою дьявольскую природу после взмаха красным одеялом (вспоминается «красный платок», которым нужно закрыть лицо перед прыжком в иное измерение в стихотворении Кандинского «Видеть»), а младенец на ее руках при этом медленно растворяется. В тексте, носящем название «Макароны», некто «Длинный» прыгает через кратер, следующий за ним герой срывается и отчаянно лезет из темноты наверх, слыша крик: «Вылезай скорей, я тебе макароны сварил, боюсь простынут, солененькие». В рассказе «Краснокожие схватили и конец» Ремизов описывает круглую башню («старое, очень старое здание, Каиново»), в погребе которой обитают «краснокожие», утаскивающие людей неведомо куда.

Герой рассказа «Не могу уйти» боится, что старое дерево упадет на его голову, но не может сдвинуться с места — подобно тому, как рассказчик в стихотворении Кандинского «Не» не может не смотреть на скачущего через яму человека:

Над головой у меня высоченное дерево, скрипит, вот повалится. А я стою под деревом, стою, будто к месту прикованный.

Скрипит дерево жутко, листья осыпаются, а там не то ветер, не то уж сама по себе, как перед падением, трясется верхушка. А я ни с места.

Скрипит дерево, скрипит, подламывается, упадет оно, задавит... А я не могу уити³.

Смешение реального и фантастического, меняющиеся масштабы пространства и предметов, погони и преследования, таинственные фигуры, наконец, народный говор — черты сходства, позволяющие говорить о литературных параллелях Кандинского и Ремизова. «За солнце паутинка зацепилась, не сгорает, на луну перекинулась, не перепрела, три звезды по ней взад-назад катаются, не обрываются, не спотыкаются. С одной капают капли зеленые. С другой бурые. С третьей свинцовые. В воду упадут — зашипят. На землю — фыркнут», — этот фрагмент из стихотворения «Четыре» хорошо вписывается в повествовательный стиль Ремизова и указывает на возможное влияние его ранних текстов. Не случайно в библиотеке Кандинского сохранились две книги писателя, в том числе и первое издание «Посолони»⁴.

Ж-К. Маркаде справедливо отметил, что оба они происходят из особо традиционной «купеческой Москвы», и в творчестве обоих эти детские впечатления сыграли определяющую роль⁵. Воспоминания Ремизова, написанные в конце жизни, начинаются, как и «Ступени», с рассказа о «духовной Москве»:

Родился я в сердце Москвы, в Замоскворечье у Каменного «Каинова» моста, и первое, что я увидел, лунные кремлевские башни, а красный звон Ивановской колокольни — первый оклик, на который я встрепенулся. Но моя память начинается позже, когда мы с матерью переехали на Яузу, и там прошло мое детство поблизости от самого древнего московского монастыря — Андрониева. Летним блистающим утром в воскресенье, когда Москва загорается золотом куполов и гудит колоколами к поздней обедне, из всех звонов звон этого колокола, настигая меня в комнате или на Яузе, где ходить не велено и где спят или бродят одни «коты» с Хитровки, возбуждал во мне какое-то мучительное воспоминание. Я слушал его, весь — слух, как слушают песню — такие есть я у всякого песни памяти, как что-то неотразимо знакомое, и не мог восстановить; и мое мучительное чувство доходило до острой тоски; чувствуя себя кругом заброшенным на земле, я с горечью ждал, что кто-то или что-то подскажет, кто-то окликнет — кто-то узнает меня. ...И тот же самый колокол — «густой тяжелый колокольный звон» вызвал в памяти Достоевского, по жгучести самый пламенный образ в мировой литературе; мать, просящая у сына прощение. Я хочу сказать — я чувствую непрерывность жизни духа и проницаемость в глубь жизни; искусство Андрея Рублева, страда и слово Аввакума, и эта жгучая память Достоевского — этот вихрь боли — Мать с ее «глубоким медленным длинным поклоном», все это прошло на путях моего духа и закрутилось в воскресном колокольном звоне древнего московского монастыря. И я знаю, этот звон — с него начинается моя странная странническая жизнь — я унесу с собой⁶.

В композиции двух книг также немало параллелей. «Ступени» построены на развитии нескольких тем, введенных в начале текста через детские впечатления (подробнее см. в Приложении). Ремизов говорил о композиции своей книги «Подстриженными глазами»:

Запев — который я называю «Узлы и закруты» — увертюра, с возвращающимся мотивом: «И — разве — могу забыть я», и вся книга будет пронизана этим рефреном. Незабываемое от колыбели до тюрьмы. Тоже и встречи «случайно». В каждой «случайности» есть что-то по судьбе.

...В «Подстриженных глазах» я рассказываю, как возникали одно за другим мои желания. Хотел стать ученым — из университета выгнали. Хотел сделаться музыкантом — дирижер любительского оркестра Эйхенвальд прогнал; хотел быть актером — меня турнули со сцены. ...И учителем чистописания я не сделался, а выработал свой стиль письма. ...Хотел рисовать — меня прогнали из Строгановского училища. Научиться рисовать «по-человечески» помешали мне глаза: я рисовал с натуры «свою натуру»⁷.

Среди образов этой книги — кормилица, которая на фотокарточке выглядит как «сама русская земля» (ср. «матушка Москва в человеческом облике»); страшная клякса на каллиграфическом упражнении (испорченные черным лошадиные копыта на рисунке Кандинского); нераздельность цвета и музыки; игрушки-талисманы (буланка из игрушечных скачек); волнующий вид и запах художественных красок; забредший в родительский дом художник — «доподлинный «дух» красок»; «волшебные силы», подымающие на свет и опускающие во мрак.

Ремизов вспоминает о своих детских увлечениях, начиная с двух заветных игрушек и продолжая «картинками»:

...Фарфоровый медвежонок, который уйдет в мои сказки, и бумажная змейка, влезавшая из яйца, которая уйдет в мои рисунки — от спирали до змеи скоропеи и от змеиных голов до гностического Офиса — отцовская память: отец перед смертью, прощаясь, подарил мне.
Без игрушек я возился с красками.
И по весне, когда перед Пасхой красили яйца, оставшуюся краску я выпрашивал себе, а также и бумагу, на которой раскладывали яйца, вынимая из краски: на такой бумаге сами собой выходили необыкновенные рисунки. На эти рисунки, не отрываясь, я мог глядеть часами. Как мог часами — пока голова не закружится, — зажмурившись, следить га выплывающими в глазах малиновыми и голубыми сгущавшимися волнами в серебряной кайме или без всякой жмури заглядываться на стеганое одеяло из разноцветных шелковых лоскутков.
...Я любил краску, любил и самый запах краски.
И если бы меня спросили тогда, кем бы я хотел быть, я не задумавшись сказал бы:
«Я хотел бы быть одним из Самойловских маляров»⁸.

В 1921 году Кандинский познакомился с Ремизовым и в течение десятилетий поддерживал отношения с писателем и состоял с ним в переписке. Помимо творческих интересов, у них было немало поводов для сближения. Ремизов, подобно Кандинскому, с детских лет впитал любовь к немецкой культуре и в своих книгах с удовольствием сближал ее с русской. Он вспоминал:

Моя мать училась в немецкой Петропавловской школе, которую основал популярнейший в Москве пастор Дикхов; в этой школе с правами гимназии учились не только дети московских немцев, но и дети того тесного культурного круга, о котором Островский не имел никакого представления. ...И все ее братья и сестры, прошедшие ту же немецкую школу, рисовали, а в письме — очень похоже, под одну руку. Говорили, что это по наследству — от деда, от нашего суздальского прадеда⁹.

Ремизов посвящает особую главу воспоминаний своему детскому открытию — книжному «кладу» на чердаке старого дома. «Голубой цветок» становится символом этих читательских переживаний:

...Я складывал книгу за книгой: и первое — «Голубой цветок» Новалиса, его «Офтердинген», а за Новалисом Тик, «Геновефа» и «Лунатик»; «Аврора» Якова Беме, Марлинский, Погорельский, «Пестрые сказки» Одоевского, сказки казака Луганского, «Бурсак» Нарежного, «3448 год. Рукопись Мартына Задеки» и «Лунатик» Вельтмана; «Подснежник», «Невский альманах», «Полярная звезда», «Северная муза», «Северные цветы», «Новогодних», «Комета Белы»...

Встреча с «Вертером» — Гете останется для меня первым среди первых; Тик, Новалис, Гофман, эти первые мои не-русские книги, кого я слушал и с кем разговаривал. На всю жизнь они станут мне близкими и понятными.

Я был полон тех же чувств; моим глазам открылось то же небо и та же земля, — то ли существо мое одной с ними сущности, и вот душа моя распускалась «голубым цветком».

...И мне понятно становилось, почему, как во сне, вдруг распахивались все двери и открывалась дорога — музыкой: музыка! — это «последнее поддонное дыхание души, тоньше слова и нежнее мысли». И с Новалисом мне смутно вспоминались забытые инструменты, своим звоном вызывавшие тайную жизнь лесов: духов, скрытых в деревьях; а в пустынях пробуждавших омертвелые семена¹⁰.

Кроме того, Ремизов хорошо знал тот край, который очаровал студента Кандинского в 1889 году. Его путь туда был отнюдь не добровольным: «весной 1898 года опять меня посадили в острог, а весной 1900 года погнали этапным порядком через Тулу, через Москву — по Москве сквозь Бутырки в Ярославль, а через Ярославль за тысячу верст за Вологду в зырянский город Устьсысольск на 3 года под гласный надзор»¹¹. В вологодской ссылке писатель познакомился с такими примечательными людьми, как Бердяев, Луначарский, Богданов и Савинков.

«Цветы без запаха» сближает с творчеством Ремизова ряд мотивов, в особенности скрытый трагизм и ожидание вселенской катастрофы. Рассказ «Красная капуста» начинается апокалиптическим зрелищем смотрящей куда-то толпы на берегу реки:

Я стою на берегу реки в толпе народа. Кто-то говорит, что этот народ соскочил с фресок, изображающих Страшный суд в Сольвычегодском Благовещенском соборе, и что река Дунай, Сафат и еще как-то, я не мог разобрать названия, так как все это говорилось на тарабарском языке.
Мы все чего-то ждем и очень волнуемся. Я не могу спокойно стоять и поминутно подбегаю то к одному, то к другому:
— Скоро ли?
Но вместо ответа мне показывают пальцами на какую-то темную массу, движущуюся со стороны леса.

Затем появляются император в голубой мантии, «лицо темное негритянское, а нос в виде серебряного серпа», и белый «неживой» царедворец — автомат, прикосновение к которому пронизывает героя судорогой. Люди в толпе, говорящие об императоре плохое, тут же падают замертво. Зрители восхищены скрывшимся под маской правителем, услышав его голос, — «мы все готовы были умереть за короля». Но когда под ним подламывается скамья и он падает в воду, толпа качает царедворца. Здесь Ремизов вводит символически окрашенный алогичный образ: «подбрасывая автомата к небу, подбрасывали вместе с ним красную капусту»¹². Показательно, что «сон» Ремизова повторяет основные события «Краткой повести об Антихристе» Соловьева, лишь в небольшой степени затемняя смысл рассказа абсурдными мотивами.

К поэтическим приемам Кандинского близка та индукция, заражение одного человека эмоциями и даже свойствами другого, которое происходит в рассказах Ремизова. «Голос короля был так молод и силен и обаятелен, что каждый из нас подпрыгнул от поднявшегося в каждом из нас чувства молодости, силы и обаятельности». В «Ведьме» герой осеняет крестом пугающую его длинную женщину с ребенком, надеясь, что она исчезнет, но вместо этого исчезает студент, который привел его в темный дом. В рассказе «Рысак» изображен страшный пожар в Петербурге, от которого герои спасаются, взяв извозчика и отправившись в Москву. Здесь, как и у Кандинского («Другое», «Мера»), алогизм возникает на основе мнимо точных подсчетов:

...Мы стали рассказывать, какой в Петербурге страшный пожар, как мы сидели в бараке, как гарью пахнет и как мы заплатили извозчику семьдесят пять копеек.

— Теперь лошадь пропадет, — сказал поэт, как же? Сделать без передышки от Петербурга до Москвы двадцать девять верст и сейчас же обратно в Петербург. Двадцать девять, лошадь не выдержит¹³.

Инфернальный оттенок ремизовских «сновидений» близок настроению предвоенных стихов художника. Позже, около 1923 года, он создал цикл рисунков к рассказам Ремизова¹⁴. Все девять текстов, сопровождаемых иллюстрациями Кандинского («Макароны», «Обезьяны», «Ведьма», «Рысак», «Без шапки», «Черт и слезы», «Цветок», «Краснокожие...», «Красная капуста»), исполнены поэзии ужаса и пугающих превращений. Недавно опубликованные рисунки (из письма Кандинского следует, что их было пятнадцать или двадцать, но до нас дошли не все) по манере напоминают графическую серию «Малые миры», однако в ряде случаев сохраняют изобразительные мотивы мюнхенского периода.

Композиционная сложность иллюстраций постепенно повышается: от пятна с несколькими линиями, направленными в разные стороны («Макароны»), и круга, насаженного на изогнутый сноп дугообразных полосок («Ведьма») к многослойному сопоставлению «взрывающихся», центробежных форм, напоминающему «Смутное», «Сумеречное» и другие картины второго московского периода («Красная капуста»).

Особо следует отметить рисунки, в которых отразились образы «духовной эпохи»: всадник на коне, преодолевающем дугообразное препятствие, рядом с которым извилина, похожая на побежденного святым Георгием змея («Обезьяны»), подобия домов-коробок, стоящих на увиденном сверху холме и известные по картинам серии «Москва» («Рысак»), разинутая пасть, напоминающая о драконе в сценах со святым Георгием и о морских чудовищах в сценах всемирного потопа, но направленная сверху вниз («Цветок»). В этом рассказе Ремизова маленький червячок вдруг вырастает в змеевидное чудовище, которое тут же пожирает героя:

...И только что протянул я руку за червяком, как мигом превратился червяк в змейку, а змейка, не мигнув, выросла в змею. Тут от страха уж затряслись у меня поджилки, и я бух цветок на пол, хочу бежать, а ноги не слушаются, и закричать не могу.
Огромный страшный кольчатый змей Аспид вывивал свою пасть надо мною и, коснувшись горячим жалом моего холодного носа, вдруг превратился в зубастую рыбищу.
— Господи, да это же сама Ехиния!
А Ехиния не Аспид. Не долго думая, поддала Ехиния пастью — ай! — крышка! Только всего и успел за карман схватиться, бултых в нутро — поминай, как звали!¹⁵

Рисунок также производит мрачное впечатление: извивающаяся зубастая фигура, составленная из квадратов и треугольников, охотится за тонкими «макаронными» линиями, чувствуя себя свободно на всем поле листа.

В конце 1930-х годов Ремизов и Кандинский вновь собирались осуществить совместное издание. В парижском архиве художника сохранилось несколько писем 1937—38-х годов, касающихся этой темы. Одно из них датировано 3 февраля 1937 года:

Дорогой Василий Васильевич
После 8-го (8-го я должен читать Сказку о Золотой рыбке на вечере в Плейель) перепишу все, что есть у меня по французски, а чего нет, по немецки из снов и покажу M-me Bucher.
Недавно мне приснился парижский сон (отделаю и переведу)
Его можно было бы для заключения
Кланяюсь Вашей жене
Алексей Ремизов¹⁶

Оглавление сборника «Острова радости», сохранившееся в архиве Кандинского, включает, среди прочих, уже иллюстрированные художником рассказы «Обезьяна», «Ведьма», «Черт и слезы»¹⁷. По-видимому, осуществлению этого издания помешала война. Примечательно, что писатель собирает «все, что есть» из «снов», продолжая визионерскую тему своих ранних рассказов.

В творчестве Ремизова, по всей видимости, отразилось многолетнее общение с художником и размышления о сути его беспредметного искусства. Рассказывая о своем детском мире, увиденном близорукими глазами, он называет расплывчатые очертания предметов, «осиянный, пронизанный звучащим светом и окрашенный звуками мир» необычным словом «испредметные». По своему построению и смыслу оно параллельно термину «беспредметное»:

Если пристально вглядеться в какой-нибудь предмет, то этот предмет или фигура начинает оживать; вот что я заметил: из него как будто что-то выползает, и весь он движется. Я рисовал этих движущихся «испредметных» — с натуры.

Моей мечтой было научиться рисовать: изощрив глаз на «испредметных» и точно передав «лицо» их, найти средство оживить это «лицо».

Теория «испредметных» явлений близка к созданному Кандинским образу «духовного» мира, начало которого художник относит к своим детским впечатлениям и снам. Ремизов продолжает:

...Задумав рисовать на обоях прямо на стене в столовой — обои желтоватые, с выцветшими золотыми фигурками, — я неожиданно для себя обнаружил, что когда, намуслив палец, я стал пальцем водить по обоям, из пятна показался рисунок: этот рисунок как бы сам собой выходил из обоев.

«Мое "испредметное", значит, — подумал я, — не только в предметах-вещах и в живых лицах, а также и в самом материале — в бумаге, и для вызова к жизни не требуется никакого внимания — всматривания, глаз совсем ни при чем, а надо только как-то коснуться»¹⁸.

В разговоре с Н.В. Кодрянской Ремизов называл декоративную манеру своих графических работ «моей абстракцией», связывая ее одновременно с детскими впечатлениями от лоскутного рукоделия и с «волшебным миром» своего близорукого зрения:

А моя абстракция... геометрические цветные наклейки — игра красок. Это красочная пестрота в глазах моей руки — память о нашей няньке, — одеяло из разноцветных лоскутков. ...Я не знаю, может быть у настоящих художников их абстрактные цветные конструкции произошли из их натуральной «натуры», но мои, повторяю, из призрачного мира, сдутого очками в четырнадцать лет. ...Тонкие сети волн соединяли предметы, а лица окружало излучающее сияние (аура). Светящиеся волны и излучение предметов я передаю тонкими косыми, параллельными между геометрическими фигурами и взвивами линий. Я назвал их беспредметными. Эти мои красочные дополнения, как мне кажется, углубили рисунок¹⁹.

«Иван Альбертович Пуни единственный из художников, по-настоящему интересовался моими многомерными рисунками», — говорил Ремизов Н.В. Кодрянской. В книге «Кукха. Розановы письма» имена Пуни, Розанова и Кандинского (кстати, полного тезки Розанова) возникают рядом, когда писатель вспоминает о стиле своих «картинок». В главе «Убогие» писатель вспоминает, что его жену шутливо считали ученицей Д.Д. Бурлюка, с которым их семью связывала давняя дружба, «я же как-то не подходил ни к кому и рисовал под всех и одно время, в шутку, конечно, называл себя учеником Судейкина». Далее Ремизов говорит о стихийности своего рисования и продолжает необычным, но связанным с его текущими размышлениями (книга издана в 1923 году) сближением:

В детстве мои первые опыты: мелом себе на ладонь, а с ладони на спину прохожим.
Отсюда все и пошло²⁰.
Конечно, Судейкин здесь тут ни при чем.
И скорее всего ученик я Кандинского, и это я понял уже тут в Берлине после лекции Ив. Пуни²¹.

Соавторство в работе над книгой (точнее, книгами) предполагало взаимопроникновение художественных методов Ремизова и Кандинского. В последнем из сохранившихся писем к художнику, которое датировано 16 ноября 1938 года, Ремизов называет сборник «Острова радости, скандальные рассказы в четвертом измерении»²².

И, может быть, не случайно в главе «Камертон» своей автобиографической книги писатель, говоря о церковном пении в кремлевских соборах, приводит из него следующие слова: «Черниговский, рязанский, ростовский, лифляндский, обдорский, кандинский, и всея северныя страны повелитель и государь иверские земли грузинских царей и кабардинские земли черкасских и горских князей и иных многих государств государь и обладатель»²³. О связи фамилии Кандинского с названием Кондинского края, родины его предков²⁴, упомянутого в титулатуре, Ремизову мог рассказать сам художник.

Примечания

1. Kandinsky W. Die Gesammelten Schriften. Bd. 1. Bern, 1980. S. 45.

2. Письмо В.В. Кандинского к Ф.А. Гартману от 20 августа 1912 года (РГАЛИ, ф. 2037, оп. 1. ед. хр. 126. Л. 2).

3. Ремизов А.М. Повести и рассказы. М., 1990. С. 334.

4. Ремизов А. Посолонь. М., 1907; Ремизов А. Рассказы. СПб., 1910.

5. См.: Marcade J.-C. Remizov et Kandinsky // Remizov-Kandinsky. Macaronis et autres contes. Paris, 1998. P. 25.

6. Подстриженными глазами И Ремизов А.М. Взвихренная Русь. М., 1991. С. 2425.

7. Ремизов А.М. Царевна Мымра. Тула, 1992. С. 366.

8. Ремизов А.М. Подстриженными глазами. С. 52—53.

9. Там же. С. 59.

10. Там же. С. 168, 170.

11. Там же. С. 8; Marcade J.-C. Remizov et Kandinsky. P. 26.

12. Ремизов А.М. Повести и рассказы. С. 329—330.

13. Ремизов А.М. Повести и рассказы. С. 326.

14. См.: Marcade J.-C. Remizov et Kandinsky. P. 27—29. Все, за исключением одного, иллюстрированные Кандинским тексты есть в принадлежавшем художнику сборнике «Рассказы».

15. Ремизов А.М. Повести и рассказы. С. 327.

16. Marcade J.-C. L'ecriture de Kandinsky. P. 159 (факсимиле).

17. См.: Marcade J.-C. Remizov et Kandinsky. P. 28.

18. Ремизов А.М. Взвихренная Русь. С. 56, 61.

19. Ремизов А.М. Царевна Мымра. Тула, 1992. С. 367. Не исключено, что Н.В. Кодрянская записала «беспредметные» вместо произнесенного писателем слова «испредметные».

20. Возможно, это скрытая аллюзия на слова «Отсюда все и начинается» («Видеть»).

21. Ремизов А.М. Царевна Мымра. С. 266.

22. См.: Marcade J.-C. Remizov et Kandinsky. P. 28.

23. Ремизов А.М. Взвихренная Русь. С. 141.

24. Бараев В.В. Древо: Декабристы и семейство Кандинских. М.. 1991. С. 245—258.