Как кяхтинцы помогали декабристам и Герцену

Из Владивостока мы возвращались поездом. На вокзале в Чите купил книгу Е.Д. Петряева «Люди и судьбы». Перелистав ее, сразу нашел в именном указателе А.Д. Старцева и на 25-й странице прочитал: «Почти вся Сибирь писала Герцену через Кяхту. Письма отправлялись обычно через торговую контору А.Д. Старцева (сына декабриста Н.А. Бестужева) в Тяньцзине».

Сколько бесценных фактов в одной только фразе! И то, что Старцев — сын декабриста, и его точное местожительство в Китае, и то, что он сотрудничал с Герценом!

Прежде чем приступить к рассказу о том, как кяхтинцы помогали декабристам и Герцену, следует кратко обрисовать Кяхту середины прошлого столетия. Бурное торгово-экономическое развитие города сопровождалось строительством учебных заведений, в которых работали выдающиеся востоковеды Никита Бичурин (отец Иакинф), Осип Михайлович Ковалевский, педагоги и писатели В.П. Паршин, Д.П. Давыдов — автор знаменитой песни «Славное море — священный Байкал» и многие другие.

Николай Бестужев оказался первым из декабристов, посетивших Кяхту. Прибыв на поселение в Селенгинск, он вместе с братом Михаилом испытывал жестокие материальные трудности. И хотя местные купцы Старцевы, Лушниковы, Мельниковы всячески помогали им, Николай Александрович выхлопотал разрешение на поездку в Кяхту, чтобы заработать на портретировании, и в ноябре 1840 года отправился туда. Через три месяца к нему приехал брат Михаил, который обрисовал пребывание в Забалуй-городке, как он называл Кяхту: «Звуки бальной музыки почти каждый вечер, а звуки оттыкающихся пробок раздавались чуть ли не с зарей и до поздней ночи. Вся Кяхта, начиная с директора таможни, рвала... нас из одного дома в другой...»

Н. Бестужев сделал десятки портретов, заработав более тысячи рублей. До нас дошла лишь самая малая часть его работ — портреты Наквасиных, сестер Агнии и Марии Сабашниковых, Н. Бичурина. Они опубликованы в монографии И. Зильберштейна «Художник-декабрист Николай Бестужев», вышедшей в Москве в 1977 году.

Успех Н. Бестужева как художника объяснялся не только его мастерством живописца, но и довольно высоким культурным уровнем кяхтинцев, которые уважали в нем и художника, и выдающегося литератора, историка, одного из вождей восстания.

Кяхта была связана с соседним Селенгинском множеством родственных связей. Так, племянница селенгинского городничего Серафима Савватьевна Скорнякова вышла замуж за кяхтинца Василия Никитича Сабашникова (их дети стали известными издателями). Ученик Бестужевых Алеша Лушников, женившись на Клавдии Кандинской, переехал из Селенгинска в Кяхту. Там же оказался родной сын Николая Бестужева Алеша Старцев, который познакомился и подружился здесь с купеческими детьми — Ваней Токмаковым, Мишей Шевелевым, Петром Першиным, женившимся на дочери Дмитрия Дмитриевича Старцева. Позднее Першин-Караксарский (так он подписывал свои труды) напишет прекрасные воспоминания о братьях Бестужевых, Иване Горбачевском, Михаиле Кюхельбекере. Отец Миши Шевелева Григорий Александрович еще в 1830 году по доносу провокатора Медокса пострадал за помощь декабристам. История эта малоизвестна и настолько поучительна, что на ней стоит остановиться особо.

Сын директора Большого театра в Москве Роман Медокс в молодости вел бурную жизнь. Апогеем его авантюрных успехов стал 1812 год, когда он, выдав себя за свитского офицера Соковнина, приехал на Кавказ якобы для сбора средств на войну с Наполеоном. Гражданский и военный губернаторы соревновались, кто из них окажет лучший прием «любимцу царской фамилии», каковым Медокс себя выдавал. Устраивали в его честь балы, военные парады, собрали и вручили десять тысяч рублей, приготовили еще столько же. Ну чем не Хлестаков, прототипом которого Медокс, видимо, и был!

После разоблачения он бросился в бегство, но был пойман и посажен в Шлиссельбургскую крепость. Просидев четырнадцать лет, он познакомился там в 1826—1827 годах с арестованными декабристами и, представив себя пострадавшим от царя, вошел к ним в доверие. Трудно гадать, каким образом, но в 1829 году Медокс оказался в Иркутске, затем в Верхнеудинске. Очень добрый, доверчивый человек, Григорий Александрович Шевелев и вся его семья были очарованы весьма образованным, музыкальным, знающим все европейские языки человеком. Приняли его по-сибирски хлебосольно, позаботились о теплой одежде, стали приглашать в лучшие дома Верхнеудинска, возили на свою знаменитую заимку на Верхней Березовке. Немаловажным обстоятельством радушного приема было то, что Медокс представился соузником декабристов по Шлиссельбургу. Шевелев открылся ему, что содействует тайной переписке их с родственниками. И тут Медокс напросился доставить очередную почту из Петровского Завода, где отбывали каторгу декабристы. Съездив туда и доставив груз, Медокс тут же сообщил об этом Бенкендорфу, присочинив, что нащупал нити нового заговора против царя. Ценой жестокого предательства Медокс явно хотел добиться возвращения в Россию, да еще с наградой и хорошей должностью за услуги по разоблачению «заговора». Однако переполох, поднятый Медоксом, вскоре улегся: никаких подтверждений доноса не нашлось. Но дела Г.А. Шевелева после этого пошли плохо. Местное начальство стало чинить ему препятствия. Он разорился, имущество его описали, а сын его Михаил даже в середине 1850-х годов с трудом поступил в Кяхтинскую школу переводчиков китайского и монгольского языков.

Кяхтинская торговля в конце 1850-х годов вступала в пору расцвета. На гербе города появилась золотая голова дракона — символ торговли с Китаем. После заключения русско-китайских договоров 1858—1860 годов в Айгуне, Тяньцзине, Пекине, по которым граница между Россией и Китаем прошла по Амуру, началось бурное заселение Приамурья и Приморья русскими. Воскрес, как феникс из пепла, Албазин, основаны Благовещенск, Хабаровск, Владивосток.

В марте 1861 года из Кяхты в Китай отправился первый торговый караван. Трое друзей Алексей Старцев, Иван Токмаков и Михаил Шевелев ушли с ним. Токмаков вскоре стал совладельцем одной из первых китайских чайных фабрик — в Ханькоу, а в 1875 году совместно с Шевелевым основал еще две фабрики — в Цзюцзяне и Фучжоу. Позднее они занялись морскими перевозками, учредив в 1880 году русскую компанию «Добровольный флот», от которой ведет летосчисление наше нынешнее Дальневосточное пароходство. Корабли Токмакова и Шевелева связывали порты Китая, Японии, России, причем ходили не только во Владивосток и на Сахалин, но и в Петропавловск-Камчатский, Одессу. А Алексей Старцев занялся сухопутной перевозкой продукции фабрик Токмакова и Шевелева из Китая в Монголию, Кяхту, строительством домов в Тяньцзине, где и обосновался. О размахе его деятельности свидетельствует расписка 1871 года, найденная мной в Рукописном отделе Государственной библиотеки имени В.И. Ленина:

«Я, нижеподписавшийся, дал сие условие китайским подданным Тун Мин-цзинь, Ян Лян-куй и Чен Шенцай¹ в том, что я обязан в течение семи дней дать им на доставку... под одну тысячу верблюдов байхового и кирпичного чая... Если вышеозначенные подрядчики в течение десяти дней доставят мне от одной до пяти тысяч верблюдов, я не имею права отказываться, а обязан взять и отправить чай... в чем и подписуюсь:
Селенгинский первой гильдии купец

Алексей Старцев».

Лихая расписка, не правда ли? В ней полная уверенность в успехе и бравада размахом дела.

Хлопоты с погрузкой и отправкой огромных караванов, строительство жилых домов и типографии в Тяньцзине, поездки по ярмаркам в разных местах Китая, плавания в Нагасаки, Порт-Артур, Чифу, Владивосток... Не забыл ли он об отце-декабристе, о деле, за которое тот пострадал? Нет и нет! Старцев никогда не снимал перстня из кандалов отца, оправленного в золото. Каков символ: под блеском золота — муки долгих лет каторги во глубине сибирских руд! Но помимо чисто внешнего есть и главное, глубинное: именно Старцев наладил бесперебойную доставку из Лондона «Колокола» и «Полярной звезды», а также почты, которую отправляли в Лондон тайные корреспонденты Герцена.

Однако вернемся в Кяхту начала 1860-х годов. В это время она стала не только крупным торговым центром, но и своего рода культурной столицей Забайкалья. В салоне Сабашниковых почитали за честь побывать все приезжие знаменитости. Выпускница Иркутского девичьего института, Серафима Савватьевна была развитой, эмансипированной женщиной, исключительно радушной, приветливой хозяйкой. В доме Сабашниковых бывали художники К. Рейхель, К. Мазер, писатель С. Максимов, автор «Сибири и каторги», дирижер из Иркутска Редров, солофлейтист из Голландии Совле, многие декабристы, ссыльные поляки, М. Бакунин, генерал-губернатор Н. Муравьев-Амурский.

Михаил Бестужев, приехав в Кяхту с женой и детьми в апреле 1862 года, не узнал прежней «песчаной Венеции» — прекрасные мосты, тротуары, ухоженные дороги, уличное освещение облагородили внешний вид «Забалуй-городка». Музыка в городском саду, танцы в доме общественного собрания, звонкие голоса девочек в женской гимназии, открытой всего десять дней назад...

Гимназия настолько понравилась Бестужеву, что он без раздумья отдал дочь Лелю на учебу, а «тяжелую обязанность второй матери» взяла на себя Сабашникова, пригласившая ее жить в их доме. Серафима Савватьевна «так деликатно, так обязательно-просто сделала предложение, — писал М. Бестужев, — что, право, можно было подумать: уж не я ли делаю ей одолжение?»

Кроме того, в Кяхте появились воскресная школа, приходское училище, аптека, типография, построенная при участии и денежной помощи А. Лушникова. Помимо Воскресенского, Троицкого, Успенского соборов здесь действовали католический и протестантский костелы, буддийский храм и даже мечеть, что свидетельствовало о том, что здесь жили купцы со всех концов света. Не случайно в трех работах К. Маркса и в статье Ф. Энгельса «Успехи России на Дальнем Востоке» писалось о Кяхте как об одном из важных центров мировой торговли.

«О как ты изменилась, моя старая знакомка Кяхта, — писал М. Бестужев, — ...помолодела, расфрантилась, приняла лоск европеизма».

Как раз в это время вышел первый номер «Кяхтинского листка» — первой в истории Забайкалья газеты. «Третьего мая мы приветствовали новорожденное дитя... Парнишка здоровый, опрятненький, с замечательной физиогномиею и уж царапается». Бестужев не остался безучастным к рождению газеты и написал большую статью в виде письма к сестре. Вышепроцитированные строки взяты как раз из него.

Надо сказать, что рождение «Кяхтинского листка» и включение его в борьбу за гласность — реальный, конкретный ответ на призывы Герцена в «Колоколе» и «Полярной звезде», голос которых доходил до Кяхты и получал отзвук поразительно быстро. Первая книжка «Полярной звезды», вышедшая в 1857 году, в тот же год оказалась в Кяхте. Несмотря на огромное расстояние от Лондона до глухой восточной окраины России. Все последующие выпуски альманаха и «Колокола» поступали сюда не позднее, а порой и раньше, чем в Петербург.

После смерти Николая I Россия переживала некоторую эйфорию, связанную с амнистией декабристов, подготовкой крестьянской реформы, нарастанием революционной ситуации. «Лучше с революцией погибнуть, — писал Герцен в 1855 году, — нежели спастись в богадельне реакции». А два года спустя в «Колоколе» он заявил, что мы «искренне предпочитаем самое бурное и необузданное развитие застою...».

Не считая Сибирь колонией России, Герцен вместе с тем признавал за провинциями полное право «на всяческую автономию, на вольное соединение, на полное расторжение», предупреждая, однако, что «мысль федерализма и расчленения... так же как мысль национальности, можно довести до карикатуры преувеличениями». «Казенные патриоты, — писал он, — кричат с ужасом о сепаратизме, они боятся за русскую империю, они чуют освобождение частей от старой связи и в федеральном их соединении конец самодержавия». По глубокому убеждению Герцена, все зло приносит «централизация... убивающая все индивидуальное, характерное, местное».

Эта мысль Герцена нашла отклик у неизвестного кяхтинца, пославшего письмо в «Иркутские губернские ведомости» (№ 16, 1860 г.): «Беда — эта централизация, которая, не умея мешать злоупотреблениям и беззаконным деяниям чиновников, всегда сумеет помешать в разумных намерениях. Там, где власть меньшая должна во всем просить утверждения и не имеет тени «Self-government» (самоуправление — англ. ), там, в благородном стремлении, она похожа на человека, связанного по рукам и ногам... Пока какой-нибудь проект пройдет Яковлеву лестницу² разных инстанций, пока он испытает критику десяти ничего не знающих столоначальников и десяти еще менее знающих советников, проходит много времени, теряется иногда случай сделать полезное... Эта система централизации, вселяя недоверие к постановленным ниже себя, отняла и убила самостоятельность и признание своего «Я» не только во всех служащих, но и во всем русском народе, она-то и мешает Кяхте идти вперед».

Еще за год до этого «Иркутские губернские ведомости» объявили, что «столбцы ее газеты всегда открыты для желающих воспользоваться полезною гласностью. В Иркутске не опасаются такой гласности, а, напротив, вызывают ее». Однако эта позиция испугала чиновников. «С каждым нумером «Губернских ведомостей», — писал кяхтинский пограничный комиссар В. Карпов, — ведут кого-нибудь из нас на распятие, а мы рукоплещем, доберутся наконец и до всех».

Еще более радикальную позицию заняла другая иркутская газета, частная, «Амур», которую редактировал М. Загоскин и в которой сотрудничал М. Петрашевский. «Амур» ратовал не только за гласность и свободу слова, но и за свободу труда, свободу выбора способов и средств экономического развития, агитируя за свободу частных предприятий, так как «казенный способ промышленного производства уже не первое столетие тяготит Россию».

Газета «Амур» стала объединять разрозненные группы сибирской общественности и начала действовать как орган намечавшейся демократической партии, за создание которой помимо Петрашевского высказывались известные в Сибири общественные деятели Н. Ядринцев, Н. Пестерев, а также выдающийся врач, соратник С. Боткина Н. Белоголовый, учителями которого были декабристы П. Борисов, А. Поджио, А. Юшневский.

Как стало возможно такое в Иркутске? Куда смотрели местные власти? Дело в том, что генерал-губернатором до 1861 года был Н. Муравьев-Амурский, который неоднократно утверждал, что любит гласность, внимательно читал «Полярную звезду» и «Колокол», сквозь пальцы смотрел на чтение и распространение их в крае. Пример этих изданий навел его на мысль о пользе печати как отдушины для спускания паров общественного мнения. Пусть разряжаются страсти и напряжение умов, рассуждал он, пусть пишут о безобразиях в откупном деле и о недостатках в городе и губернии, не все же, мол, узнавать из-за границы, а то кое-кто забывается от полной бесконтрольности и безнаказанности. Потому-то он и разрешил издавать «Амур», став личным, если можно так выразиться, цензором газеты.

Однако его родственник М. Корсаков, губернатор Забайкалья, который вскоре сменит Муравьева-Амурского на посту генерал-губернатора всей Восточной Сибири, с тревогой писал ему: «Газета «Амур» идет скверным направлением, далеко не тем, какое следует ей иметь... Нельзя ли переменить ей название или просто закрыть, пусть бы все пропадали со своим умничаньем и галиматьей».

Став генерал-губернатором, Корсаков, человек более ограниченный, менее развитой и более послушный властям, начал преследовать газеты. Однако, по свидетельству П. Кропоткина, прибывшего в Иркутск в 1862 году, «реакционная волна, поднимавшаяся в Петербурге, еще не достигла столицы Восточной Сибири».

В такой вот обстановке и начал выходить «Кяхтинский листок» — уже на излете революционной ситуации, но перед самой волной реакции.

Еженедельник необычного, почти квадратного формата 23 х 28 сантиметров (чуть больше нынешнего «Футбола — хоккея») печатался тиражом около 300 экземпляров. Для Кяхты той поры количество немалое. Около одной трети тиража уходило по подписке в Селенгинск, Верхнеудинск, Петровский Завод, Читу, Иркутск и другие места Сибири.

В передовой статье первого номера «О свободной торговле в Монголии», написанной, очевидно, градоначальником А. Деспот-Зеновичем, сообщалось, что благодаря Пекинскому договору 1860 года в Ургу (ныне Улан-Батор), в разные улусы Монголии отправлено пять караванов с русскими товарами. «В настоящее время... наши купцы могут торговать на всем пространстве этой страны беспошлинно и совершенно беспрепятственно».

В программе газеты, изложенной в ходатайстве о ее выходе, посланном в Петербург, Деспот-Зенович больше «нажимал» на коммерческий характер издания, в котором намечалось печатать в основном сведения о местной и заграничной торговле. Правда, упоминалась и цель «знакомить русскую публику с одной из самых отдаленных и своеобразных местностей России». Однако в первом же номере газеты появились две статьи, задевшие духовенство, мещан и торговцев.

В статье «Об открытии Троицкосавского женского училища» автор В. Мерцалов заметил, что речь священнослужителя была произнесена малопонятным для детей языком. А в рубрике «Кяхтинская летопись» высмеивалась привычка кяхтинцев, взятая у щедринских глуповцев: «Доказывать существование кулаков и крепких слов, водворять мир с помощью Клико или — как выражается местный славянофил — «елея радования».

В последующих номерах новорожденный листок стал, по выражению М. Бестужева, царапаться еще больше. В купце, требующем потуже натягивать ситец на аршин, в чиновнике, подписывающем бумаги, не читая их, и в том самодуре, который, чтобы насолить обществу, купил своим кучерам несколько лучших билетов на концерт приезжего скрипача-виртуоза, прототипы были сразу же опознаны и осмеяны кяхтинцами.

Настоящая буря разыгралась по выходе статьи «Кнут в Монголии», в которой рассказывалось о некоторых русских курьерах, позволяющих себе «ловко владеть нагайкой» против монгольских извозчиков, а также уже упоминавшегося письма декабриста М. Бестужева. Живо описав яркие впечатления от нового облика Кяхты, он вместе с тем подверг едкой критике деятельность бывшей таможни: «Не слышно уже более безумолчного скрипа перьев, рокового шума бюрократической машины, как будто нарочно устраиваемой для того, чтобы плющить и дробить семена жизни и деятельности». Описывая нелепую ситуацию, возникшую из-за отсутствия директрисы женской гимназии, которую тщетно ждали из Петербурга, отчего занятия начались гораздо позже, Бестужев написал, что «эти барыни, надутые столичной атмосферою, скорее вредны, чем полезны... Они приезжают в отдаленный край, чуждые и месту, и жителям, не знакомые с туземною жизнью и ее потребностями и не задумываясь начинают все комкать в столичные формы...» Далее декабрист пожелал «Кяхтинскому листку» не только царапаться («это сделает других осторожнее»), но и castigat ridendo mores³.

В том, что смех — великое оружие, кяхтинцы убедились, когда один из героев статьи П. Першина-Караксарского вызвал автора на дуэль, но, встретив всеобщее осуждение, струсил и отказался от поединка.

Появление новой газеты с восторгом приняла передовая общественность Восточной Сибири. «Для нас было праздником получить первые номера «Кяхтинского листка». Мы рады товарищу, — писалось в газете «Амур». — Для нас, поборников прогресса, всякий шаг вперед, где бы он ни проявлялся, есть торжество».

Газета сплотила вокруг себя передовых людей не только Кяхты, но и многих мест Забайкалья. Активными корреспондентами стали М. Зензинов из Нерчинска, П. Кельберг из Селенгинска. Много писем, информации торгового характера присылали из Пекина, Ханькоу, Шанхая, Тяньцзиня, Калгана агенты кяхтинского купечества И. Нерпин, Н. Иванов, И. Сабашников, Н. Головкин, М. Шевелев. Последний, прекрасно изучив китайский язык, стал своего рода корреспондентом-переводчиком. Так, он перевел указ китайского императора о смерти французского адмирала Проте, убитого во время восстания тайпинов в 1862 году.

«Этому изданию, — писал П. Першин-Караксарский, — обрадовались, точно светлому Христову Воскресению, и всеми мерами ему способствовали: собирали для него сведения, писали статьи, вербовали подписчиков. Явилась местная обличительная литература, всполошившая весь чиновный мир».

Статья М. Бестужева и другие публикации «Листка» насторожили администрацию края. Председатель Совета главного управления Восточной Сибири генерал Жуковский сделал замечание градоначальнику Кяхты Деспот-Зеновичу за разрешение к печати статьи Мерцалова с критикой священника, статьи «Кнут в Монголии» и письма Бестужева. Генерал-губернатор М. Корсаков поддержал Жуковского. Но поразительной оказалась реакция Деспот-Зеновича, одного из редких прогрессивных администраторов того времени. Он смело и с достоинством ответил Корсакову, что «честная, откровенная полемика не может не быть допущена... Как цензор, будучи обязан не стеснять печати без уважительной причины и законного основания, я не имел права не пропустить и статьи Бестужева, в которой он высказывал свое личное мнение о воспитательницах, не задевая никого персонально».

Догадываясь о сгущающихся тучах, Деспот-Зенович закончил письмо так: «Я постоянно защищал свободу торговли и частной деятельности... И в те немногие дни, которые мне остается провести здесь, я не изменю своим убеждениям и твердо буду стоять за свободу, и пока я здесь, не позволю, чтобы самовластие таможни находило себе место в Кяхте».

Огромнейшую роль в открытии «Кяхтинского листка» и, выражаясь современным яаыком, в организации и сплочении редакционного коллектива, авторского актива газеты сыграл преподаватель уездного училища Петр Саввич Андруцкий — однокашник по институту и духовный брат Добролюбова. Именно общность идейных взглядов, твердость духа, самоотвержение в личной жизни и позволили Андруцкому во многом повторить жизненный подвиг Добролюбова. Вряд ли можно сравнивать масштабы их деятельности, звучание столичного журнала и провинциального листка, но эта первая забайкальская газета фактически зеркально отразила накал острой идейной борьбы начала 60-х годов, разгоревшейся и в центре России, и на ее далекой окраине.

К сожалению, общность судеб однокашников проявилась и в скоротечной чахотке и преждевременной смерти Андруцкого, который всего на год пережил своего знаменитого друга. Из-за этого издание «Кяхтинского листка» прекратилось в сентябре 1862 года, всего через пять месяцев со дня выхода первого номера. Помня о том, что Андруцкому понадобилось целых два года, чтобы получить разрешение на выход газеты, Деспот-Зенович не захотел начинать новый тур челобития и унижений перед властями. И обстановка подсказывала, что разрешения на этот раз не дадут.

Вскоре «реакционная волна» все-таки докатилась до Восточной Сибири. Воскресные школы как «рассадники материализма и социалистической пропаганды» были закрыты в Иркутске, Кяхте, Чите. Отправлен в отставку губернатор Забайкалья Б. Кукель: формально в наказание за бегство Бакунина через Амур за границу, а по сути — за передовые взгляды, многолетнюю дружбу с братьями Бестужевыми и другими декабристами. За серию статей, разоблачающих безобразия на Амуре, выслан из Читы в Европейскую часть страны Дмитрий Завалишин. Единственный в своем роде случай. Выражая ему сочувствие, М. Бестужев написал ему, что предвидел это давно. «Ты обольстился звуком: гласность, но в России эта гласность еще долго будет трубою, которую будет затыкать капельмейстер в мундире». Далее Михаил Александрович сообщает, что его письма В. Штейнгейлю об Амуре «ходят в Петербурге из рук в руки, наконец попали в руки царя... Я этим обстоятельством очень доволен: во-первых, он в них не увидит противоречия твоим статьям, а во-вторых, и его (то есть самого царя! — В.Б.) я не пощадил, потому что, как ты ни обвиняй графа (имеется в виду Н. Муравьев-Амурский. — В.Б.), коренное зло есть: половинные меры и недостаток энергий в высшем правительстве».

Отныне чтение и распространение «искандерщины» стало уже криминалом, но, несмотря на это и вопреки всему, издания Герцена продолжали поступать в Сибирь из Китая чайными караванами Старцева. Призыв Герцена к декабристам и их потомкам присылать письма и мемуары, брошенный в «Полярной звезде» еще в 1857 году, начал давать всходы. В острой идейной борьбе конца 50 — начала 60-х годов воспоминания декабристов братьев Бестужевых, Матвея Муравьева-Апостола, Ивана Якушкина, опубликованные Герценом, сыграли огромную роль, о чем свидетельствуют признания как друзей, так и врагов.

Так, П. Вяземский, прочитав воспоминания декабристов, писал: «Ни в одном из них нет и тени раскаяния и сознания, что они затеяли дело безумное, не говоря уже, преступное... Они ничего не забыли и ничему не научились. Они увековечились и окостенели в 14 декабря. Для них и после 30 лет не наступило еще 15 декабря, в которое могли бы они отрезвиться и опомниться». Эти строки, принадлежащие человеку, в котором давно отгорели «души прекрасные порывы», лучше иных хвалебных слов говорят об остроте и злободневности воспоминаний братьев Бестужевых и их соратников.

Так декабристы в конце 50 — начале 60-х годов вновь вышли на арену борьбы с самодержавием. Таким образом, декабристы не только разбудили Герцена, но и помогли пробудить интерес передовой России к их делу, за которое они пошли под картечь и на виселицу.

Только в свете всего этого можно представить, какое важное дело вершили молодые кяхтинцы, иркутяне, помогая Герцену в распространении его трудов, и какому риску подвергал себя и своих помощников сын Н. Бестужева Алексей Старцев. Он рисковал и своей торговой деятельностью, и прекрасным местом, приносившим ему огромные доходы, и даже личной свободой, ведь в случае разоблачения его могли не просто отозвать в Россию, лишить всех прав, но и сослать на каторгу.

И вот однажды дело повисло на волоске. В кяхтинском гостином дворе помощник Старцева таможенник Владимир Мильер, присутствуя при разгрузке очередного верблюжьего каравана, отложил в сторону особо помеченные коробки, в которых вместо чая были запакованы «Колокол» и «Полярная звезда». Один из грузчиков обратил внимание, что коробки гораздо тяжелее обычных. На беду рядом оказался пограничный комиссар, вполне возможно, тот самый В. Карпов, который доносил о том, что газета ведет всех на распятие. Услышав это, он потребовал распечатать коробки и...

Владимира Мильера тут же схватили, но он как-то сумел скрыть нити, ведущие в Тяньцзинь, и Старцев остался в тени. Мильера отстранили от таможенной службы и перевели в Нерчинск. Легкий исход произошел оттого, что он был сыном Юлия Георгиевича Мильера — гувернера в иркутском доме декабриста Сергея Волконского, сын которого Михаил стал чиновником особых поручений при генерал-губернаторе. В детстве они фактически росли вместе, дружили, и Михаил Волконский замял дело, посодействовав смягчению наказания. Между прочим, в то время, когда В. Мильер жил в Нерчинске, его родной дядя Жан Батист Мильер стал одним из активнейших деятелей Парижской коммуны, редактировал газету коммунаров, а после жестокого подавления Коммуны был расстрелян.

После выхода закона, по которому все издаваемое Герценом подлежало уничтожению и изъятию из библиотек, во многих местах Восточной Сибири комплекты «Колокола» и «Полярной звезды» остались нетронутыми. Так, управляющий Нерчинскими заводами, известный прогрессивный горный инженер Оскар Дейхман сохранил в своей библиотеке все имевшиеся у него издания Герцена.

А караваны Старцева продолжали доставлять их из Китая в Кяхту, откуда они расходились по всей Сибири. Попробуйте проследить маршрут доставки подпольной литературы по карте мира и вы поразитесь грандиозности этой фактически кругосветной эстафеты. Пароходы из Лондона шли через Атлантику с остановками в Дакаре (запад Африки), Кейптауне, на островах Мадагаскар, Цейлон. Далее Сингапур — Сайгон (ныне Хошимин) — Гонконг — Шанхай — Тяньцзинь. А сухопутный маршрут по Китаю мне посчастливилось уточнить в Рукописном отделе Государственной библиотеки имени В.И. Ленина: Тяньцзинь — Пекин — Чжан-Цзянкоу — (Калган) — Эрлянь. На территории Монголии: Улан-Ула — Сайншанд — Хара-Айраг — Урга — Зун-хара — Маймачин (ныне Алтан-Булак) — Кяхта.

Были и другие каналы проникновения слова Герцена — через западные границы, в частности через Константинополь, через Николаевск-на-Амуре и даже, как доказывают ученые, через Аляску, которая до 1866 года входила в Русскую Америку! Какие огромные пространства! Как сложно, рискованно было все! Взять хотя бы финансовую сторону — сколько денег нужно было для транспортировки! Конечно, Герцен был богат, однако расходы столь велики, что ему пришлось дать объявление в «Колоколе» с просьбой присылать деньги для помощи «нашему общенародному делу». И к нему стали поступать средства от самых разных лиц со всех концов России, в том числе и из Кяхты. Нет сомнения в том, что среди добровольных кредиторов оказались и те, кто лично встречался с ним, — кяхтинцы Филипп Сабашников, Василий Кандинский, В. Боткин, иркутяне Н. Белоголовый, Н. Пестерев и другие, а также те, кто заочно способствовал распространению изданий Герцена — Алексей Старцев, Алексей Лушников, Иван Токмаков. Впрочем, кто-то из них мог тоже лично встретиться с ним. Определить точнее, кто помогал в те далекие годы, очень и очень трудно.

Помощь Герцену со стороны сибиряков заключалась не только в денежных средствах, доставке изданий из Лондона, но и в огромной моральной поддержке, которая вооружала и вдохновляла Герцена и Огарева на продолжение беспримерной в истории борьбы с самодержавием из-за кордона. Набат «Колокола» не просто тревожил слух врагов и поклонников вольной печати. Ведь благодаря герценовской критике не был назначен министром внутренних дел Я. Ростовцев, сняты с постов генерал-губернатор Москвы Закревский, генерал-губернатор Западной Сибири Гастфорд, не назначен, как предполагалось, наместником Кавказа или Польши Н. Муравьев-Амурский.

И хотя реакционная волна захлестнула воскресные школы, приостановила издание «Амура», «Кяхтинского листка» и множество других прекрасных начинаний, произведения Герцена, несмотря на неимоверные трудности и риск, продолжали распространяться по России. Общеизвестен факт, что «Колокол» и «Полярная звезда» продавались на Нижегородской ярмарке. Некоторые историки утверждают, что именно отсюда они попадали в Сибирь. А мне кажется, могло быть и наоборот. И вот почему.

Талантливый иркутский публицист, горячий поклонник Герцена Евгений Рагозин поддерживал постоянную связь с Нижним Новгородом, где его брат Виктор был управляющим пароходного общества «Дружина» и развозил, рассылал по всей Волге воззвания Герцена «К молодой России», «Золотые грамоты», «Колокол» и другие нелегальные издания. По доносу Виктор был арестован и посажен в Петропавловскую крепость. Не исключена возможность того, что именно Е. Рагозин, получая эти издания из Кяхты, пересылал их из Иркутска в Нижний Новгород.

Борьба за гласность закончилась принятием в 1865 году пресловутого валуевского закона о печати, окончательно спеленавшего всю печать страны. Но и тогда иркутская газета «Сибирский вестник» позволила себе выступить со следующим чуть ли не самоубийственным воззванием:

«Громите, разоблачайте наши административные и общественные недостатки... клеймите и разглашайте все то, что только нарушает благо граждан и уродует и без того эту жалкую жизнь, только не молчите, не молчите, ради бога, сидя в захолустьях и отдаленных местечках!.. Вот каковыми правилами должны руководствоваться публицисты, изобличающие эту жизнь, если желают содействовать правительству в его преобразованиях и, любя родину, желают ей развития и процветания.

Пора уже и нам скинуть маску и называть предметы их собственными именами, пора уже не бояться света и гласности из-за каких-нибудь гнусных, своекорыстных расчетов, из-за потери теплого местечка или начальнического благоволения».

Автором этой статьи был профессор Афанасий Прокофьевич Щапов, сын сельского пономаря и бурятки, изгнанный за острые выступления и лекции из Казани, а затем из Петербурга в Сибирь. Его имя пользовалось авторитетом у передовых людей, но жизнь оборвалась, к сожалению, рано — он умер 46-летним в 1876 году.

Имена и деяния многих кяхтинцев, иркутян, названные выше, стали известны мне гораздо позднее. Написанное здесь — плод долгих разысканий в архивах и старых книгах, журналах, газетах. А тогда, увидев фамилию В.С. Кандинского среди добровольных помощников Герцена, я не знал его имени, отчества, не знал, кем он приходится художнику В. Кандинскому. Меня больше волновала судьба Алексея Старцева и его детей, внуков. Ведь найти их — значило найти потомков Николая Бестужева.

Примечания

1. Китайские фамилии даются по ранее принятому в русском языке написанию (теперь написали бы Минцзинь).

2. Лестница Иакова — библейское сказание о лестнице, ведущей к небу, которую Иаков видел во сне.

3. Смехом исправлять нравы (лат.).