Выход к разгадке тайны

Ворвавшись в духовный космос психиатра Виктора Кандинского и художника Василия Кандинского, я не забывал и о грешной земле, и о том далеком подземелье, где хранилась загадочная картина, с которой начались все мои поиски. И судьба вознаградила меня совершенно неожиданно, когда я совсем потерял всякую надежду прояснить то, что мучило меня долгие годы.

Собрав множество документов, связанных с поиском потомков декабристов, я понимал, что не имею права хранить их у себя и что рано или поздно они должны стать достоянием историков. К тому же мне хотелось хоть чем-то отблагодарить тех, кто помогал мне. И я решил сдать все в какой-нибудь архив или музей, где по достоинству оценили бы фотографии, письма, другие реликвии и заплатили бы деньги их бывшим владельцам.

Узнав, что в Москве живет историк В.Е. Чижов, долгое время работавший в музее Бородинской панорамы, я обратился к нему, так как последние годы он по договору с министерством культуры Бурятии собирал экспонаты для музеев республики. Тогда он создавал концепцию первого в стране музея географических открытий, который решили устроить в Воскресенском соборе в Кяхте.

Владимир Евгеньевич сказал, что это будет не просто музей, посвященный Пржевальскому, Козлову, Обручеву, Потаниным и другим путешественникам, проходившим через Кяхту, а скорее музей дружбы народов России и народов Центральной Азии и Дальнего Востока.

Я свел Чижова поочередно с А.А. Беловым, Е.В. Казанцевой, Е.В. Петровой-Кремневой. Он тщательно изучил и те материалы, которые они передали мне ранее, и другие документы, фотографии, антикварные восточные вещи. Его заинтересовало очень многое из предложенного ими. Елена Владимировна Петрова-Кремнева настояла на том, чтобы несколько наиболее ценных вещей, в частности живописный портрет ее прапрадеда Алексея Петровича Кандинского, брата Хрисанфа, был принят музеем в дар.

Мне тоже было приятно, что отныне документы, которые они передали мне бескорыстно, теперь нашли надежное место и станут достоянием всех, кто изучает прошлое Сибири.

Так вот во время разбора архива Е.В. Петровой-Кремневой мы с Чижовым увидели фотографию дородной женщины, похожей на актрису Варвару Массалитинову, исполнительницу роли бабушки Алеши Пешкова в довоенных фильмах «Детство» и «В людях».

— Кто это? — спрашиваю я.

— Августа Дмитриевна Корнакова, кузина моей бабушки Варвары Ивановны Токмаковой, — ответила Елена Владимировна.

И хотя новое имя ничего не говорило мне, я почему-то насторожился: какая-то интуиция подсказала мне, что за внешним обликом этой симпатичной женщины, с родным забайкальским лицом вот-вот откроется что-то важное, интересное.

На обороте надпись:

«Вот и я приехала тоже к вам, дорогие родные крёсенька Алеша, Марочка. Вместе с нашими буду между вами, хотя не принимая ни в чем участия. Простите меня, дорогие, что не пишу вам... Всегда одинаково люблю и помню вас, милые. Как вы живете, здоровы ли? Что, Алеша, ты поделываешь? Если не сердитесь, что не пишу, хотя бы черкнули мне. Как ты, Марусенька, водишься с птенчиками? Так бы и посмотрела на вас! Вот железная дорога дойдет до Иркутска, приеду к вам в гости уже не в виде портрета. 1895. Декабрь» .

Догадываюсь, что речь идет о строительстве Транссиба, но почему упомянут Иркутск? И я спросил:

— Она жила там?

— Нет, под Кяхтой, а оттуда ведь не так далеко до Иркутска, — ответила Елена Владимировна. — А Марочка, Марусенька — моя тетя, Мария Ивановна Водовозова.

— Та, что издавала Ленина? — спросил Чижов.

— Она самая. Муж ее, Николай Васильевич, идейный соратник Ленина, тогда тяжело болел и через год умер, двадцати шести лет. И вот эти птенчики, которые упоминаются здесь, остались сиротами. Книги Ленина она издавала уже одна. Лет через десять Мария Ивановна вышла замуж за Василия Константиновича Хорошко, который стал известным невропатологом, академиком медицины...

— А кто родители Августы Дмитриевны? — спросил я.

— Отец — Дмитрий Васильевич Синицын, мать — Екатерина Никитична Сабашникова, тетка издателей.

— Выходит, Иннокентий Дмитриевич Синицын, который подарил Кяхтинскому музею сидейку Бестужева, ее брат?

— Именно так. А другая сестра — Александра Дмитриевна, тетя Аля, вышла замуж за Григория Александровича Шевелева, который был другом сына Бестужева, Алексея Дмитриевича Старцева.

— Боже мой! — восклицает Чижов. — Как все закручено!

— Да и сама Августа Дмитриевна — довольно известный человек. В детстве росла и дружила с Дмитрием Николаевичем Прянишниковым, который родился в Кяхте и позднее стал академиком. В юности участвовала в любительских спектаклях, пользовалась большим успехом у зрителей. Подружилась на репетициях и спектаклях с сыном дьякона Иваном Иакинфовичем Корнаковым, вышла за него замуж. Как и все кяхтинцы, тот начал было торговать, но неудачно, то и дело прогорал, слишком горячая, увлекающаяся натура. Уехали они тогда на реку Иро, в восьмидесяти верстах от Кяхты, занялись земледелием, держали скот, место бойкое, недалеко золотые прииски...

— Так это на территории Монголии! — почти воскликнул я, догадавшись, что Авгу-багша, хозяйка той усадьбы с подземельем, и Августа Дмитриевна — одно и то же лицо.

— А что вас удивляет? — Елена Владимировна не поняла моей реакции. — Граница тогда была нестрогой. Кяхтинцы свободно ездили в Монголию на охоту, рыбалку, сенокос, и монголы тоже запросто приезжали в Кяхту... Несмотря на большую семью Августа Дмитриевна умудрялась заниматься наукой — делала доклады в Кяхте на заседаниях Географического общества, писала научные труды. — Тут Елена Владимировна достала оттиски статей А. Корнаковой «Похороны Ханцзина — ламы-гелюна», «Поездка к Хубилгану-бакши, святому учителю», «Поездка на буддийское молебствие джаса», «Официальный траур в Монголии», «По поводу провозглашения монголами независимости», опубликованных в вестниках Императорского Российского Географического общества в 1904—1912 годах.

— Какие серьезные труды! — удивился Чижов, когда мы с ним перелистали и посмотрели статьи.

— Она прекрасно говорила по-монгольски, записывала песни, улигеры, сказания, лечила бедных и богатых, — рассказывала Елена Владимировна. — Монголы очень любили ее. Она часто выручала их, прятала девушек, которых хотели насильно выдать замуж за китайцев, а при переписи скота маньчжурскими чиновниками монголы пригоняли своих коров, овец, и Августа Дмитриевна выдавала их за свой скот.

Прочитав ее статьи, я узнал много нового. В 1911 году, когда Монголия освободилась от гнета маньчжурской династии, Августа Дмитриевна устроила большое празднество. Много гостей съехалось к ней из ближайших монгольских улусов. Их встречали русский и монгольский государственные флаги, вывешенные на доме Корнаковых, светильники, благовонные свечи, зажженные во всех комнатах, а вечером ее муж с сыновьями устроили ружейный салют.

«Ежедневно у нас перебывает, — писала А. Корнакова, — не менее 10—15 человек монголов, кто по делу, кто на перепутье выпить чаю, кто — повидаться с другими или обменяться впечатлениями и слухами. Одним словом, мы невольно живем общими с ними интересами».

Однажды у монгола-пастуха, жившего у Корнаковых, неожиданно умер родственник-лама. Августа Дмитриевна тут же отправилась проститься с покойным, захватив по обычаю несколько аршин белого коленкора. От начала до конца пробыв на церемонии похорон и молебствии, она описала все в статье «Похороны Ханцзина — ламы-гелюна».

Со временем урожаи пшеницы стали падать. Представление о севообороте тогда было смутным, пшеница много лет сеялась по пшенице, почва истощилась. Повысить урожаи не помогли даже прорытые канавы для орошения полей. Но хозяйство держалось на разведении скота, продаже мяса, масла, кожи, леса, которые выгодно сбывались на золотых приисках акционерного общества «Монголор».

В фондах Кяхтинского музея мне удалось обнаружить речь Ивана Иакинфовича Корнакова на золотом прииске Грота.

«Приветствую вас, господа, на далекой окраине, в тайге Монголии, вдали от своих дорогих вашему сердцу родных и знакомых! Вы герои! Вы пробудили от долгой спячки старуху Монголию, которая летом одевается в бархатный ковер, а зимою покрывается белой пеленою. Вы своей энергией и трудом вселили жизнь, дали такой толчок Монголии, что память о вас останется навсегда светлым лучом... У нас, в русской речи, есть священная пословица: «Гость, хоть и немного гостит, но много видит»... Я увидел здесь одну цельную семью, дружную, сплоченную. Вы — труженики... претерпеваете все жизненные невзгоды... В выборе вас, господа-труженики (!), фон Грот не ошибся; он взял себе таких же деятельных товарищей, как и он сам... энергией и силой воли которого я всегда поражался. Это человек всесторонне образованный и верно идущий к намеченной цели, часто не доедая и не досыпая ночей...

Итак, я поднимаю бокал за здоровье Русского царя, президента республики Мак-Кинлея, фон Грота, мистера Хенли и вас, достойные труженики... Прошу принять от моей жены, которая мысленно присутствует с вами, самые лучшие пожелания...»

Набросок этой речи находился в бумагах И.В. Багашева, редактора кяхтинской газеты «Байкал», которая начала выходить в 1897 году, И. Корнаков был очень дружен с ним.

Та речь, видимо, была подготовлена и, вероятно, даже напечатана в газете «Байкал», как и то, что я хочу процитировать ниже.

«Режиссеру любителей драматического искусства г. Уласевич!

Выслушайте мою исповедь! Душа моя невольно стремится играть роль Хлестакова! Я бы две роли Осипа отдал Александру Алексеевичу за одну — Хлестакова. Чем чаще открываю книгу и читаю «Ревизора», тем более влюбляюсь. Пожертвовал бы бородой, бровями и остатками волос, лишь бы достичь желанной цели! Осип не в моем характере. Верьте слову: хочу играть лишь одну роль — Хлестакова. И как бы сыграл! (Одному богу известно.) Как будто бы родился этим типом... Не судите меня, но поверьте искренности...

При одном воспоминании, что она (роль) отдана другому, мурашки бегают по жилам...»

Боже ты мой! Какие страсти кипели в далекой глухой Кяхте! И когда — в середине восьмидесятых годов прошлого века! Время вычисляю так, потому что в те годы Корнаковы еще не уехали из Кяхты и И.И. Попов в «Минувшем и пережитом» писал:

«Во главе любителей стояли семьи Лушниковых и Синицыных. У Лушниковых же были подобраны рабочие, которые легко справлялись с устройством сцены, с переменой декораций и т. п. У них же всегда находился запас грима и париков. Среди кяхтинцев были прямо-таки выдающиеся актеры А.Д. Синицына, а потом Корнакова, муж ее И.И. Корнаков, А.Я. Немчинов, И.Д. Синицын, сестра моей жены А. А. (Антонина Алексеевна Лушникова. — В.Б.), офицер Бородкин и др. отличались своей талантливой игрой. Дочь Корнаковых (Катерина. — В.Б.) унаследовала талант родителей и теперь играет в Московском Художественнном театре...» (Книга вышла в 1924 году и «теперь» относится к тому времени.)

Так вот кто были хозяевами той усадьбы, в которой много лет назад оказался я и увидел загадочную картину!

— И долго они жили там? — спросил Чижов.

— До тысяча девятьсот двадцать первого года.

— Погодите, — вдруг взволновался он, — выходит, Сухэ-Батор мог бывать у них! Он ведь работал на тех приисках на Иро, много раз проезжал Корнаковку, когда ездил в Россию. В августе двадцать первого года он останавливался у своего соратника, Базарына Пунцага, жившего близ Корнаковки, и наверняка бывал у Корнаковых.

— Откуда вы все это знаете? — удивился я.

— Участвовал в обновлении экспозиции дома-музея Сухэ-Батора в Кяхте... И после установления народной власти в Монголии Сухэ-Батор ездил в Москву к Ленину и тоже мог посетить Корнаковых...

Достав карту военных действий летом 1921 года, снятую из энциклопедии «Гражданская война и военная интервенция в СССР», Чижов показал реку Иро, где мы с удивлением увидели название села — Карнакайка.

— Это же наверняка монгольское название Корнаковки! — воскликнул Чижов.

— Именно так называлось село, где жили Корна-ковы, и фамилия их писалась через «а» — Карнаковы, — сказала Елена Владимировна.

— А сейчас селение называется Еро-Хоро, — сказал я, сличив старую карту с современной.

Начав изучать схему монгольской операции 1921 года, изображенной на старой карте, мы увидели, что Кяхта и Карнакайка со всех сторон окружены стрелами наступления войск — советских, белогвардейских, китайских, монгольских. В начале лета войска барона Унгерна прошли через Карнакайку к Кяхте, но, потерпев поражение от советско-монгольских войск, отошли обратно. У наших отличился 35-й кавалерийский полк под командованием К. Рокоссовского, который разбил белых на реке Джиде, западнее Кяхты. За это он был награжден вторым орденом Красного Знамени. Получив ранение, он лечился в Кяхте и тут познакомился с будущей женой Ульяной (Юлей) Бармой.

В начале июля 1921 года экспедиционный корпус под командованием Константина Неймана совместно с монгольскими войсками, которые вел Сухэ-Батор, прорвали линию обороны унгерновцев на левом берегу реки Иро, напротив Карнакайки, прошли к Урге (ныне Улан-Батор), освободили столицу Монголии. А Унгерна арестовали 22 августа на правом берегу Селенги у озера Модонкуль, севернее Ван-Хуре, ныне Булган.

— Какой вихрь кружил вокруг Корнаковых! — удивился я. — Как же не тронули белые?

— Как ни странно, — сказала Елена Владимировна, — выручили портреты Пржевальского и Козлова, которые были сфотографированы в русской военной форме, при всех регалиях, орденах, а в надписях выражались глубокое уважение и признательность за оказанную помощь. Вот белые и приняли Корнаковых за своих...

Далее Елена Владимировна рассказала о трагедии, разыгравшейся после того. Все уже почти улеглось, в Монголии установилась народная власть, но на заброшенных приисках и чуть выше, в верховьях Онона, Керулена, Мензы, появилась какая-то банда. Как выяснилось потом, это были остатки разбитых белокитайских войск, которых били и старая монгольская армия, и Унгерн, и воины Сухэ-Батора, и красные. Оказавшись в западне гор и тайги, гамины, как называли белокитайцев, одичали, озверели и превратились фактически в бандитов-хунхузов. Когда они стали совершать набеги на соседние селения, родные предложили уехать на время от беды, но Августа Дмитриевна сказала, что их спасет Козельщанская божья матерь. Она нашла эту икону на берегу Иро и сочла за доброе знамение. Но осенью глухой сырой ночью хунхузы налетели на беззащитную Карнакайку, сыновей Августы Дмитриевны Леонида и Анатолия убили сразу, их жен изнасиловали, а мужа увели с собой. Наутро она пошла искать его и увидела на изгороди отрубленную голову, насаженную на кол...

— Она чуть с ума не сошла от горя, — говорила Елена Владимировна, — тогда-то у нее появилась седая прядь, вот смотрите, — она показала снимки 1925 и 1938 годов. Несмотря на общую седину, четко выделялась совершенно белая прядь на правой стороне головы.

— Первый снимок сделан в Крыму. Я хорошо помню ее приезд и вечер в Олеизе, где чествовали ее. Мой папа написал стихи.

Географ, доблестный коллега,
Вы всем нам редкостный пример,
Степей, пустынь, тайги и снега,
Монгольских далей пионер...

— Где она жила тогда? — спросил я.

— Сначала у дочери Катерины Корнаковой, актрисы МХАТ, она была замужем за актером Алексеем Диким, вы, наверное, видели его в кинофильмах...

— Да, — подтвердил я, — в «Нахимове», в «Третьем ударе», где он играл роль Сталина...

— Она унаследовала талант родителей и, оказавшись в Москве, стала одной из любимых учениц Станиславского, как и Алла Тарасова. Константин Сергеевич говорил, что Катерина могла бы стать второй Дузе, если бы... — тут Елена Владимировна вздохнула. — Знаете, личная жизнь тети Кати сложилась неудачно. Разошлась с Диким, а тут как раз приехал из Владивостока Борис Бриннер, видный такой мужчина, богатый, одет хорошо. Тогда он был министром торговли и промышленности Дальневосточной республики...

— А военным министром ДВР был Блюхер, — сказал Чижов. — Так что, она — мать американского актера Юла Бриннера?

— Нет, мачеха. Юл — сын от первого брака Бориса. Катерина вышла замуж за Бориса и уехала с ним в Англию, потом в Маньчжурию, Наталия Ильина в «Возвращении» ярко описала ее трагедию. Оторвавшись от сцены, от родины, Катерина Ивановна погибла как актриса и как человек. После смерти Бориса осталась одинокой, умерла в доме престарелых в Лондоне, больная, всеми забытая. Однажды Юл Бриннер, уже в зените славы, мировая кинозвезда, приехал в Лондон, ей посоветовали обратиться к пасынку за помощью, но она отказалась, гордость не позволила...

— А Августа Дмитриевна?

— Не поехала с ней, хотя в двадцатых годах дочь была миллионершей. «Куда уж мне на старости лет», — сказала Августа Дмитриевна. Жила в Большом Знаменском переулке, сейчас это улица Грицевца, дом восемь. Там прежде жили мы, Токмаковы, потом Бриннеры, тетка Юла Бриннера Марианна Юльевна Хвисская¹ и сейчас должна там жить. Августа Дмитриевна продолжала работать над трудами по этнографии и фольклору Монголии, посещала заседания Географического общества СССР. Пенсию ей назначили при содействии президента Академии наук СССР А. Карпинского, который хорошо знал ее и ценил за труды. Августа Дмитриевна общалась с актерами, писателями, художниками. Василий Ян, работая над романом «Чингисхан», подолгу советовался с ней, она подробно консультировала его, сделала много замечаний по рукописи этой книги, и Ян очень благодарил ее за помощь. Борис Пильняк использовал трагическую историю ее семьи в рассказе «Старый сыр»...

Умерла А.Д. Корнакова 30 декабря 1940 года. Из детей на похоронах оказалась только Серафима Ивановна, приехавшая с Урала, другая дочь Любовь Ивановна жила в Улан-Удэ и проводить мать в последний путь не смогла. Старшая дочь Фанни жила в Лондоне, Катерина — в Маньчжурии, узнали о смерти матери, конечно, поздно...

— Скажите, а рукописи, бумаги ее...

— Кое-что увезла Серафима Ивановна, а основное попало, по-видимому, в архив Академии наук.

— Какая интересная судьба! — сказал Чижов. — В музее географических открытий надо обязательно установить стенд в честь Августы Дмитриевны. А назвать строкой из стихов вашего отца — «Монгольских далей пионер».

— Это было бы хорошо, — говорю я. — А главное, рукописи надо бы найти, вдруг она записала такие песни и улигеры монголов, которых уже сейчас нет!

Потом я спросил Елену Владимировну, не было ли гостей в усадьбе, когда налетели бандиты. Она ответила, что у Корнаковых всегда бывало много народу и, насколько она помнит, там погиб какой-то их родственник.

— Не Кандинский?

— Этого я не знаю.

Тогда я рассказал о картине, увиденной в усадьбе Корнаковых, и показал фотографию из Усть-Кирана.

— К сожалению, никого из них не узнаю, — сказала Елена Владимировна, разглядывая ее, — но нет... В облике художника явно наши фамильные черты, многие Кандинские были такими, гуранистыми, как говорят в Забайкалье. Он даже похож на нашего дедушку Ивана Федоровича Токмакова... Такие молодые, красивые все, а ведь, наверное, никого уже нет в живых.

— Как мне сказала Казанцева, художник погиб где-то под Кяхтой, она даже думает, что в Корнаковке. Катя, Кутя, Лера уже умерли...

— Как вы сказали, Лера? — переспросила Елена Владимировна. — А как ее фамилия?

— Молчанова.

— Погодите, у нас был снимок Валерии Молчановой.

Начав перелистывать фотоальбом, она нашла фотографию красивой женщины, а на обороте надпись: «Нелли Токмаковой от Вал. Молчановой». Даты, к сожалению, нет. Всматриваемся в облик, вроде похожа, но она ли, точно сказать трудно.

— А не могла бы Елизавета Владимировна приехать к нам? — спросила Елена Владимировна.

— К сожалению, она очень плоха, с трудом передвигается даже по квартире, никуда не выходит, — отвечаю я.

— Жаль, и я ведь тоже не ахти какая путешественница, да и сестру оставить одну не могу, у нее обострение болезни.

Потом я узнал, что Гали Владимировна Петрова-Кремнева страдает примерно тем же, чем страдал и Виктор Хрисанфович Кандинский.

— А мы с Казанцевой довольно близкие родственники, — говорит Елена Владимировна. — Жаль, не знали об этом раньше.

Да. Если бы они встретились друг с другом, если бы я раньше занялся поиском и познакомил их очно, сколько интересного открылось бы в их беседах! Память, что у той, что у другой, — отличнейшая! А какие милые, интеллигентные женщины!

Среди тех фотографий, которые просматривала Елена Владимировна в поисках снимка Валерии Молчановой, я увидел фото А.И. Деспота-Зеновича! Надпись: «Варваре Тепловой. Не забудьте, что наука и образование составляют первую основу жизни. 1862 г.». Тогда она жила еще в доме Синицыных, и было ей всего одиннадцать лет. Загадка: отчего это вдруг градоначальник подарил совсем еще маленькой девочке фотографию с такой уважительной надписью. Именно тогда Варя, Бася, познакомилась с дочкой Михаила Бестужева Лёлей, которая жила по соседству, у Сабашниковых, рядом с Лушниковыми и Синицыными. А много лет спустя Варвара Ивановна вместе со своим мужем И.Ф. Токмаковым проводит в последний путь знаменитого градоначальника, поклонника Герцена и Огарева — Александра Ивановича Деспот-Зеновича, который скоропостижно умрет у них в гостях и будет похоронен на Кореизском кладбище.

А сколько дорогих мне фотографий, на которых я впервые увидел и Михаила Григорьевича Шевелева и его жену Александру Дмитриевну, родную сестру Августы

Дмитриевны Корнаковой. На одном из снимков — Н. Белов, дядя Петра Белова, автора картин «Беломорканал», «Мейерхольд». Николай Белов подарил свою фотографию Нелли, точнее Елене Токмаковой, позже ставшей женой социолога С.Н. Булгакова.

Еще более интересно было читать страницы семейного «Месяцеслова» Токмаковых, начатого дедом Ивана Федоровича. Самая древняя запись: «1804 г. В Охотске дядя мой Александр Иванович Токмаков скончался... Был Российско-Американской компании бухгалтером».

«1837 г. 23 мая в Нерчинске сын мой Федор вступил в супружеский брак с почетного 1 гильдии купца Алексея Петровича Кандинского дочерью девицей Марией Кандинской».

«1838 г. 16 апреля у сына моего Федора родился первый сын Иоанн, в Нерчинске. Восприемниками были почетный 1 гильдии купец Хрисанф Петрович Кандинский и Верхоянского 2-й гильдии купца жена Анна Ивановна Юринская».

Затем записи рукой И.Ф. Токмакова: «1867 г. 15 февраля. День нашей свадьбы. Среда 6 ч. вечера. Кяхта».

«1868 г. 26 февраля в 11 часов родилась дочь у нас в Ханькоу Елена».

«1895 г. 22 октября в Тяньцзине сын наш Сергей, 25 лет, вступил в супружеский брак с дочерью Селенгинского купца Алексея Дмитриевича Старцева Елизаветой».

Семейный «Месяцеслов» представляет собой изданную типографским способом тетрадь с чистыми страницами для заполнения их записями семейной хроники, когда кто родился, вступил в брак, умер, чтобы не забывать дни поминовения. Одним из самых печальных месяцев оказался сентябрь, в течение которого не было ни одного рождения, но много смертей:

«21 сентября 1833 года преставился дедушка мой титулярный советник Иван Яковлевич Токмаков в деревне Долгополихе на 84 году».

25 сентября 1847 года «скончался от холеры отец мой Федор Васильевич на пути из Нижнего Новгорода в Сибирь, похоронен в селении Зюрах Вятской губернии».

25 сентября 1925 года «скончалась наша дорогая Аличка Шевелева» (жена М.Г. Шевелева, сестра А.Д. Корнаковой).

29 сентября 1936 г. в Москве скончалась Варвара Ивановна на 86 году...

Среди декабрьских записей болью резанула сердце такая: «1922 г. с 3 на 4 число (по старому стилю) проводили мы дорогих наших Булгаковых из Ялты». Это написано рукой Варвары Ивановны, которая навсегда рассталась с дочерью Нелли (Еленой) и зятем Сергеем Николаевичем Булгаковым, против его воли высланного из России. Событие из ряда вон выходящее: они еще живы, но высланы навсегда, и потому Варвара Ивановна занесла такие необычные строки — одни из самых траурных в тетради.

Точную дату смерти А.Д. Корнаковой, 30 декабря 1940 г., я узнал именно из «Месяцеслова» Токмаковых.

За разговором я почти забыл о фотографии из Усть-Кирана, но Елена Владимировна сама вернулась к ней, сказав, что внимательно изучит «Месяцеслов», посмотрит старые письма, вдруг с художником Борисом Кандинским что-то прояснится.

— Он ведь довольно близкий родственник деда, видимо, приходится ему племянником, а мне дядей. Судя по вашему описанию картины, был очень талантлив.

— Полотно удивительное! Белая птица символизирует возвращение русских на Амур.

— Но неужели сторож действительно сжег ее? Какой смысл? — воскликнул Чижов.

— В том-то и дело, что нет, — говорю я. — Мне кажется, что тот сторож и офицер на снимке из Усть-Кирана — одно лицо! После разгрома белых он был ранен в ногу, не смог бежать в Маньчжурию и поселился в усадьбе Корнаковых. Картина друга-художника стала единственным звеном, связывающим его с прежней жизнью, потому он так берег ее, прятал от посторонних глаз. А когда я увидел картину, перенес в другое место, изобразив сожжение...

— А что? Очень похоже, — сказала Елена Владимировна.

— Стоя перед картиной, он точно называл имя Кути...

— Но как же картина попала за рубеж? — спросил Чижов. — Может, старик вывез ее в Маньчжурию, а потом в Европу?

— Перейти границу с рулоном? Вряд ли. Могло быть проще: он умер, а после его смерти картина попала в один из монгольских музеев, где ее могли сфотографировать иностранцы...

Итак, для окончательной разгадки тайны надо как-то попасть в Монголию, а пока решил прочитать рассказ Б. Пильняка «Старый сыр». Если в нем использована трагедия семьи Корнаковых, то могут найтись какие-то отголоски сведений о картине и ее авторе, который, но всей вероятности, погиб во время налета банды. Рассказ начинается письмом женщины в Англию из глухого степного селения. Два верблюда ходят по кругу, качая воду. Верблюды вполне могли быть у Корнаковых. Мать мужа — старуха, член Географического общества! И Хотя дальше выясняется, что она энтомолог, это — детали. «Мы ничего не знаем, что делается в мире. Осень, солнце слепит. Ночью заморозок. Вчера мать рассказывала о своем научном путешествии в Монголию».

Действие происходит где-то в Средней Азии. Утром приезжали пять всадников, посидели молча в столовой, все как один с узкими раскосыми глазами, в остроконечных меховых шапках... К вечеру пошел дождь. Ветер обшаривает все, ночь черная. Степь страшна — мокрая, темная... Шумит нехорошо. Все собрались в столовой. В такие вечера надо быть особенно дружными... Как нехорошо лают собаки, должно быть, опять волки близко. Чу — выстрел! Андрей пошел узнать, в чем дело...

Далее рассказ выводит читателя на улицу. Всадники подъехали к усадьбе, остановились. Подъехал еще один, видно, главарь банды, люди слезли с лошадей, а тот, подняв винтовку, выстрелил в небо. Из дома крикнули мирно: «Э-эй, кто там стреляет?» И вдруг сразу — огромным полымем — вспыхнул сенной сарай. Завизжала дико, умоляюще женщина: «Оставьте, ост... Пустите, я беременна...» Киргизы пьют вино из бочонка, подставляя шапки. Пожар все сильнее. Женщина выбежала из мрака на огонь, за ней — человек десять, навалили тут же, у пожарища. От крылечка выполз окровавленный человек и выстрелил в кучу киргизов. Стоящий наверху почти не целясь выстрелил из винтовки, пуля разорвала голову...

Дождь шел всю ночь. На другой день три женщины и два красноармейца хоронили троих: двух мужчин и одного недоношенного, родившегося мертвым ребенка. Комиссар, недоуменно покачивая головой, писал: «Убили мужчинов — двоих», переправил: «троих, изнасиловали двух женщинов и одну старушку...»

В конце рассказа говорится о том, что одна из дочерей хозяйки усадьбы родила косоглазенького...

Как я узнал позже, действительно, одна из дочерей Августы Дмитриевны родила «косоглазенького», и вообще, я, побывавший в Корнаковке, живо представил благодаря рассказу, как все было, вспомнил совпадение: в мой приезд тоже шел дождь и мне подумалось тогда, не в такой ли сырой вечер и темную ночь произошла та трагедия. И все же в рассказе гораздо легче, проще, чем в жизни. Наяву было страшнее, чего стоит отрезанная и посаженная на кол голова Ивана Иакинфовича, того самого, который хорошо играл в спектаклях, много лет выращивал здесь хлеб, скот, снабжал местное население и рабочих прииска продуктами, вместе с женой ездил по Монголии, помогая ей в научной работе.

Но ни о каком художнике и никакой картине в рассказе нет и намека. Борису Пильняку это не понадобилось. Сюжет и без того довольно запутан: письмо, дневник, киргизская степь, Лондон, чьи-то воспоминания...

А реальная трагедия была проще и страшнее. Эх, взялся бы кто написать о жизни Августы Дмитриевны! Она ведь того заслуживает — действительно «монгольских далей пионер»!

Примечания

1. Через несколько дней после той беседы я нашел Марианну Юльевну в Филевской больнице и спросил о ее матери. «Моя мама была Наталья Осиповна Куркутова — дочь врача-бурята из Иркутской области», — ответила она.