Потомки Лушникова

На статью в «Правде» откликнулся из Брянска В.И. Лушников — внук А.М. Лушникова, ученика и друга братьев Бестужевых.

Виктор Иннокентьевич прислал мне свои неопубликованные воспоминания о своей бабушке Клавдии Христофоровне Лушниковой, урожденной Кандинской, и о предках ее по материнской линии — Гантимуровых, которые происходят от тунгусского князя Гантимура.

Имя этого князя я когда-то слышал. В Забайкалье Гантимуровых довольно много. Кое-кто говорил, что они потомки хана Тимура. Решив уточнить сведения В.И. Лушникова, я сразу же убедился в их достоверности. Князь Гантимур в середине XVII века кочевал со своим племенем по правобережью Амура, в верховьях реки Нонни (ныне Нуньцзян) на севере Маньчжурии. Когда русские первопроходцы появились на Амуре, Гантимур вместе со своим племенем, выражаясь современным языком, принял русское подданство и получил за это дворянское звание.

Версия о чуть ли не всеобщем добровольном присоединении разных народов к России долгое время эксплуатировалась весьма активно и зачастую являлась просто спекулятивной. Но тут — реальный исторический факт, засвидетельствованный не только нашими, но и китайскими хроникерами.

Маньчжурская династия Цин после захвата власти в Китае усилила агрессивную политику в Приамурье и не смогла смириться с подобным шагом Гантимура: каков пример другим племенам Дальнего Востока! В 1670 году император Канси потребовал выдать Гантимура, но нерчинский воевода Аршинский отказался сделать это. Воспользовавшись удобным предлогом, маньчжуры вторглись на левый берег Амура, уничтожив русские селения на Зее, Селемдже. А с 1685 года стали вторгаться в верховья Амура, неоднократно штурмуя Албазин. И в итоге Цинская империя, по признанию китайского историка прошлого века Хэ Цю-тао, захватила чужие земли, никогда не принадлежавшие Китаю.

Тунгусское племя Гантимура стало жить на берегах Нерчи, Шилки, Аргуни, породнилось и с выходцами с реки Конда, которые называли себя Кондинскими, Кандинскими. Справедливости ради надо сказать, что происхождение этой фамилии связывается и с рекой Кондой в Западной Сибири, название которой могли «перенести» русские первопроходцы...

Виктор Иннокентьевич «Пушников сообщил мне адреса своих кузенов А.А. Лушникова в Москве и Е.В. Казанцевой в подмосковном Пушкине. Алексей Алексеевич оказался высоким крепким стариком, лет семидесяти пяти. Елизавета Владимировна примерно тех же лет. Память у обоих прекрасная, речь образная, живая. Звали они друг друга Лиля и Лётя. У их деда Алексея Михайловича и бабушки Клавдии Христофоровны было одиннадцать детей и двадцать девять внуков, которые обязательно называли своих сыновей в честь деда Алексеями и, чтобы не путать их, давали им семейные имена Лётя, Граня, Алексис. А Граня — полный тезка деда Алексея Михайловича, был племянником Леонида Борисовича Красина, сестра которого Софья вышла замуж за Михаила Алексеевича Лушникова. Граню в шутку называли еще и племянником ледокола.

Достав большой семейный альбом, Елизавета Владимировна показала фотографию, сделанную на широком крыльце, на фоне застекленной веранды в 1895 году на даче в Усть-Киране. На ней двенадцать человек, девять из которых Лушниковы.

— Вот наш дедушка, — показала Елизавета Владимировна. — В последние годы жизни у него болели ноги, поэтому он с тростью в руках. А вот — бабушка...

— Ее рисовал Николай Бестужев, — вспоминаю я.

— Барановская и Зильберштейн пишут так, но это ошибка, — возразила Елизавета Владимировна, — на том портрете изображена мать Алексея Михайловича. На нее очень похожа моя сестра Маля¹. Поэтому ей по наследству и перешел портрет, потом она передала его в Государственный исторический музей...

К сожалению, портрет затерялся там и до сих пор не опубликован, а фонды ГИМа на многолетнем ремонте, и мне не удалось увидеть этой работы Н. Бестужева.

— Вот моя мама — Клавдия Алексеевна, тут она еще не Казанцева — совсем девчонка. Ее обнимает сестра Катя, которая позже уехала в Париж и стала одной из лучших учениц знаменитого скульптора Родена...

Позже я узнал, что Катя Лушникова под именем Катрин Песке войдет в один из выпусков французской энциклопедии «Ларусс».

— А вот мой отец Алексей Алексеевич, — говорит Лётя. — Он окончил Петербургский технологический институт, служил инженером на строительстве Транссибирской железнодорожной магистрали, лично знал Гарина-Михайловского, но тот строил на западе, его считают основателем Новосибирска, тогдашнего Новониколаевска, а папа сооружал мосты на Дальнем Востоке...

— Через Зею, Бурею, а главное — знаменитый мост через Амур, труднейший по инженерному решению и самый длинный в России, — Елизавета Владимировна то и дело дополняла Лётю, который, по ее мнению, из скромности многого недоговаривал. — И представьте себе, мост служит по сей день!

На снимке сидит могучего телосложения, высокий молодой человек, загораживая кого-то, расположившегося на несколько ступеней выше. Лётя очень похож на него — такой же высокий, крупный. Он пошел по стопам отца — стал инженером, но после войны был сослан в Норильск, строил в тундре железную дорогу, ту самую — в никуда...

— Все у них были высокие, — говорит Елизавета Владимировна, — сын Лёти, тоже Алеша, стал физиком-ядерщиком. И вот что любопытно! Смотрите, — показывает она на красивую женщину, — это наша тетя Поля, Апполинария Алексеевна, а на нее смотрит улыбаясь ее муж Семен Николаевич Родионов. Так вот их дочь Галя вышла замуж во Франции за Иннокентия Алексеевича Швецова, отец которого служил в Кяхте представителем фирмы «Боткин и сыновья». У Гали один из сыновей, Владимир, стал физиком-ядерщиком, на каком-то знаменитом ускорителе в Швейцарии работал, потом уехал в Америку. Но, представьте себе, ни Алеша Лушников, ни Володя Швецов не хотят и знать друг друга...

— И у нас, и у них свои «допуски», анкеты всякие, — пояснил Лётя. — Да и узнали мы о Швецовых только после войны, когда Галя, наша кузина, вернулась сюда из Франции. Сын мой Алеша, поступая в Московский инженерно-физический институт, графу в анкете «Есть родственники за границей?» прочеркнул. А если бы не сделал этого, и в МИФИ не попал бы, и на работу в Институт ядерных исследований имени Курчатова не взяли бы...

Слушал это и думал, в каком мире жестких условностей мы живем, как разметали войны, революции потомков жителей древнего городка на границе с Монголией! И до чего удивительна игра генов: братья и сестры потеряли всякие семейные связи, а их дети, никогда не видевшие друг друга, не сговариваясь, пошли фактически по одному пути! Вместо сложных расчетов чаеторговых операций, которыми занимались их предки на далекой окраине Сибири, взялись за неизмеримо сложные вычисления процессов микромира в ускорителях и реакторах, один в Москве, другой — в Цюрихе...

— На этом снимке нет и половины детей Лушниковых, — продолжила рассказ Елизавета Владимировна. — Нет тети Маши, которая вышла замуж за Николая Александровича Молчанова. Они уехали в Томск, потом куда-то на Урал, их дети были очень одаренны в музыке, хотели поступить в консерваторию. Все хочу узнать, не их ли потомок композитор Кирилл Молчанов, но никак не соберусь... Нет тут Александра Алексеевича, художника, который учился в Париже, потом работал в Москве. Нет Михаила Алексеевича, который женился на сестре Леонида Борисовича Красина. Нет Иннокентия Алексеевича, который унаследовал от деда типографию в Кяхте, а потом организовал фотографию. Нет тети Веры, которая училась в Петербурге, вышла замуж за народовольца Ивана Ивановича Попова...

Веру Алексеевну Попову, первую из одиннадцати детей А.М. Лушникова, я увидел позднее на групповом снимке политических ссыльных, сделанном в конце прошлого века в Иркутске, где И. Попов издавал популярнейшую газету «Восточное обозрение». Четырнадцать человек на большой фотографии. Красивые молодые лица! Высокой одухотворенностью, человеческим благородством веет от них. И лишь четверых из них знаю пока — Поповых и супругов Чарушиных. Николай Аполлонович был сослан за революционную деятельность в группе Н.В. Чайковского, в которую входили С. Перовская, П. Кропоткин, С. Кравчинский, Д. Клеменц. Сосланный сначала в Читу, он затем был переведен в Кяхту, где стал первым фотолетописцем города.

Вера Алексеевна Лушникова познакомилась с Поповым, когда училась на Высших женских (Бестужевских) курсах. Выйдя за него замуж, она после его ареста последовала за ним в ссылку. Его должны были отправить этапом, но близкий родственник Лушниковых Иван Васильевич Баснин, женатый на старшей сестре Клавдии Христофоровны Лушниковой, внес залог в пять тысяч рублей, и молодые супруги выехали в Сибирь «своим ходом».

— Ни перед свадьбой, ни в пути, — рассказывала Елизавета Владимировна, — тетя Вера не говорила Попову, кто ее отец. Они приехали в Кяхту в начале зимы, когда уже рано вечерело. Иван Иванович не успел рассмотреть дом. А утром прошел по анфиладе комнат двухэтажного дома и понял, что обстановка явно не бедная, мягко выражаясь. И спрашивает жену, что же она раньше не сказала о родителях. Она засмеялась и ответила, что если бы он узнал об отце-миллионере, то не взял бы замуж. Познакомившись с тестем и тещей, он поразился еще больше — ни спеси, ни чванства богачей, удивительная простота, душевность. Лишь много позже Иван Иванович узнал, что Алексей Михайлович учился у братьев Бестужевых в Селенгинске, а после переезда в Кяхту, где поначалу жил в доме Кандинских, подаренном невесте в качестве приданого, продолжал дружить с Бестужевыми. С удивлением разглядывал Иван Иванович письменный стол с резными дверцами, опускающейся крышкой, кресло, отделанное орехом, узнав, что это — работа братьев Бестужевых, которые подарили эти и другие вещи...

Вглядываюсь в фотографию, на которой Иван Иванович сидит среди других политических ссыльных, поджав по-бурятски ноги, а лицо, глаза — истинно русские. Взъерошенные волосы, длинные усы, бородка. Смотрит задумчиво чуть в сторону и чем-то напоминает Алешу Поповича с картины Васнецова. Попов знал лично художников В. Верещагина, Шишкина, Похитонова. Впрочем, здесь трудно перечислить знаменитостей, с которыми он дружил, встречался и описал в своей замечательной книге «Минувшее и пережитое». Назову лишь часть из них. И.И. Попов близко знал писателей В. Короленко, К. Станюковича, В. Гаршина, Э. Войнич, П. Боборыкина, который, по словам Попова, первым ввел в русский язык слово «интеллигенция». Как политический деятель встречался с Плехановым, Лавровым, Михайловским, Верой Фигнер, Б. Шостаковичем, Л. Троцким, Л. Красиным, с которым, как уже писалось выше, был в родстве через Лушниковых. В Сибири Попов оказался соратником Потанина, Ядринцева, Клеменца, Загоскина...

Перечисляю эти имена лишь для того, чтобы дать представление, на каком фоне у Попова возникло глубочайшее уважение к памяти декабристов, тогда еще совсем живой, осязаемой в Кяхте. Ровно 60 лет прошло со времени восстания на Сенатской площади. Целая эпоха — и глубокое забвение, а затем воскресение их имен благодаря Герцену, и новое «затмение» более яркими событиями тех лет, когда на арену вышли нечаевцы, чайковцы, народовольцы, первые марксисты. И вдруг такой человек, как Попов, не просто свидетель, а прямой участник готовящихся покушений на царя, испытывает благоговение перед забытыми именами декабристов, которых так боготворили его новые родичи и все забайкальцы. И Попов фактически стал одним из первых декабристоведов Забайкалья — собрал и опубликовал такие яркие факты из жизни декабристов на каторге и поселении, без которых и ныне не обходится ни один из декабристоведов.

В «Минувшем и пережитом» подробно рассказано о двухместных колясках-сидейках, которые делал М.А. Бестужев и которые прочно вошли в быт забайкальцев под названием «бестужевок». Их использовали на охоте, когда стрелки описывали круги возле стада дзеренов, а потом незаметно соскакивали с сидеек и подкрадывались на расстояние выстрела. «Бестужевки» служили кяхтинцам и в заездах на конных скачках, и в развозе телеграмм, и в научных экспедициях. Так, в 1888 году Ядринцев отправился из Иркутска в далекий поход в Монголию, приобрел в Кяхте две сидейки, на которых доехал до верховий реки Орхон, где совершил сенсационное открытие древней столицы Чингисхана в Каракоруме и с помощью раскопок доказал, что на этом же месте находилась еще более древняя столица уйгуров.

Однако помимо этих чисто внешних материальных следов деятельности декабристов, какими были сидейки, мебель, перстни работы М. и Н. Бестужевых, часы, иконы кисти Н. Бестужева, Попов сумел передать гораздо труднее поддающееся изображению — духовное воздействие декабристов на всех, кто хоть как-то соприкасался с ними. Еще по пути из Петербурга в Кяхту он встретился в Томске с учеником Бестужевых крещеным бурятом П. Ковригиным, который был одним из корреспондентов «Кяхтинского листка». И. Ковригин, узнав, что Попов породнился с Лушниковыми — духовными крестниками Бестужевых, принял Попова с женой, как родных. В Кяхте Попов вычитал в рукописной газете 40-х годов о другом ученике Бестужевых — Цымбилове, который делал подзорные трубы.

Семейства Басниных, Кандинских (родителей К. X. Лушниковой), Сабашниковых, Токмаковых и других буквально впитывали стиль и образ жизни братьев Бестужевых и других декабристов, приезжавших в Кяхту. По свидетельству Попова, Лушниковы долгими зимними вечерами при свечах и керосиновых лампах читали вслух произведения русских писателей, декламировали по памяти стихи Пушкина, непревзойденным чтецом был глава семьи Алексей Михайлович, знавший всего Пушкина наизусть. А сочинения Пушкина подарил ему Михаил Александрович Бестужев! Лушниковы очень любили музицировать и петь. Голоса и слух у их детей были настолько хорошими, что Александр Алексеевич, художник, выступал в концертах, а Клавдия Алексеевна, мать Елизаветы Владимировны Казанцевой, даже пела в Тифлисской опере.

Ну чем не музыкально-литературный салон! Более известным в Кяхте стал салон Сабашниковых, близких соседей и родственников Лушниковых. Посетить его почитали за честь все приезжие знаменитости, о чем уже писалось выше. И в том, что по образу и подобию лучших салонов Петербурга, в которых до восстания бывали декабристы, появился салон Сабашниковых в Кяхте, я вижу непосредственное воздействие рассказов братьев Бестужевых о салонах додекабрьского Петербурга, где они общались с Пушкиным, Грибоедовым, Рылеевым и другими лучшими людьми России.

Поэтому вовсе не удивляет то, что сыновья Сабашниковых позднее основали одно из лучших российских издательств, а дочь Ивана Токмакова М. Водовозова издала первые книги В.И. Ленина.

Цепная реакция стремления к знаниям, запущенная могучим духовным импульсом братьев Бестужевых, продолжилась не только в потомках Лушниковых, Сабашниковых, Токмаковых. Выдающийся советский ученый академик Д. Прянишников, родившийся в Кяхте, считал А.М. Лушникова своим учителем и духовным наставником, а тот, как известно, не без основания называл себя учеником Бестужевых. Вот вам звенья одной цепи! Спасибо за эти бесценные сведения Ивану Ивановичу Попову! Но прежде всего надо сказать спасибо Клавдии Христофоровне и Алексею Михайловичу Лушниковым, которые, приняв его в свой дом, передали ему в наследство любовь и глубочайшее почтение к декабристам!

— Перед смертью дедушка завещал половину наследства бабушке, а другую — детям, — рассказывала Елизавета Владимировна, — а баба Кланя разделила свою долю на всех двадцать девять своих внуков. Именно на эти деньги мой папа поехал с мамой и тремя детьми на учебу в Мюнхен. Он стал известным биологом, дружил с Прянишниковым, Боткиным. Труды его, к сожалению, я не понимала, помню лишь одну его работу «Регенерация конечностей аксолотлей». Мне, маленькой девчушке, нравилось это непонятное и смешное название. После Мюнхена мы жили в Тифлисе, Екатеринодаре, потом в Петрограде. Папа с мамой были очень дружны. Он умер раньше, а мама погибла от дистрофии в блокаду. Я тогда работала на студии мультфильмов, старшая сестра Маля, Марионилла, стала кандидатом наук в области радио. Младшая Ирочка вышла замуж за известного композитора Гавриила Попова, он автор музыки ко многим фильмам. Ира тоже занималась композицией, но, к сожалению, умерла очень молодой. Мир ее праху...

Смотрю на семейную фотографию Казанцевых и любуюсь тремя прекрасными сестрами, их замечательными родителями. Владимир Петрович, оказывается, из рода Сабашниковых по матери. Чем-то похож на академика Павлова. А Клавдия Алексеевна совсем не та, что заснята на крыльце дачи в Усть-Киране, но по-прежнему милая, обаятельная. Пытаюсь, но никак не могу представить ее на оперной сцене — такая домашняя по облику. Дочь миллионера, умершая от голода в блокадном Ленинграде...

— Но мы, Лётя, заговорили, увели в сторону нашего гостя. Давай расскажем о том, что больше заинтересует его.

— О сундуке? — спрашивает Алексей Алексеевич. — Конечно, это гораздо важнее. Мы знали, что дедушка носит на шее рядом с крестом ключик от сундука. На наши вопросы он всегда отшучивался. А после его смерти бабушка сказала, что там не драгоценности, а рисунки, рукописи братьев Бестужевых, письма к ним других декабристов...

— А кроме того, как говорил наш кузен Виктор Иннокентьевич, а ему сказал отец, там были секретные бумаги о предках бабушки. Будто бы ее дед или прадед ограбил церковь, за что был посажен в острог и сослан в Нерчинск. Грех страшный! И баба Кланя очень волновалась, как бы кто не узнал о том. Ведь какой позор! И после смерти дедушки она вскрыла сундук и увидела там, кроме декабристских бумаг и тех нехороших секретов, — тут Елизавета Владимировна как-то странно глянула на Лётю, с каким-то вызовом, что ли, — что бы вы думали? Рукописи старца Федора Кузьмича, к которому незадолго до его смерти в тысяча восемьсот шестьдесят четвертом году заезжал в Томск наш дедушка, а тот, представьте себе, передал их ему...

— Ну, Лиля, будет! — засмеялся Лётя. — Опять ты за свое!

— Вот он всегда такой, — обращается она ко мне. — Вы знаете, Лётя и Граня, племянник ледокола, всегда были мальчики наоборот. Что ни скажешь, обязательно подымут на смех, а потом выясняется, что...

— Ладно, Лиля, — тронул ее рукой Алексей Алексеевич. — Неужели ты не знаешь, что даже Лев Толстой, написавший об этом старце, отказался завершать повесть, узнав, что это небылица?

— Но Лев Николаевич изменил свое мнение, как только прочитал бумаги, отправленные бабой Кланей...

Небольшая семейная перепалка скоро закончилась примирением, и я узнал, что дед завещал открыть сундук только через пятьдесят лет после своей смерти, то есть в 1951 году. Вряд ли бабушка осмелилась нарушить завещание. А она перед своей смертью в 1913 году передала ключ самому младшему из детей, Глебу, который, единственный из всех, жил рядом с ней. В гражданскую войну, когда пришли белые, барон Унгерн, зная, что Глеб Алексеевич Лушников пользуется большим уважением среди местного населения, решил заставить его служить переводчиком и проводником.

Незадолго перед этим белые устроили чудовищную казнь. Согнав при отступлении со всей Сибири пленных совдеповцев, комиссаров, красноармейцев, перед тем, как отступить из Кяхты, решили уничтожить их. Дело было зимой. Чтобы не тратить патронов, они заставили пленных раздеться в казармах, потом стали поливать в окна водой.

— Те казармы еще до революции назывались красными, так как сложены из кирпича, — говорила Елизавета Владимировна, — они совсем недалеко от нашего дома в Кяхте. Дядя Глеб, да и все жители слободы с вечера до утра слышали крики, стоны замерзающих, но ничем не могли помочь, так как охрана время от времени производила выстрелы из винтовок, пускала пулеметные очереди. И когда Унгерн потребовал пойти к нему на службу, Глеб Алексеевич ответил, что не хочет не то что служить, но и видеть его, живодера. Барон не стал кричать, бить его, а спокойно сказал: «Раз вы считаете меня таковым, быть по сему» — и велел казнить смельчака, привязав к двум склоненным деревьям... Жена Глеба чуть с ума не сошла от горя и решила уехать с маленьким сыном, тоже Глебом, и дочкой куда глаза глядят. А тут как раз Швецовы собрались во Францию, но не через Россию, а хорошо известным кяхтинцам путем: через Монголию, Китай, южными морями...

— А сундук? — спрашиваю я.

— До сундука ли было! Вряд ли даже вспомнили о нем. И он наверняка покоится в каком-то тайнике, — сказал Алексей Алексеевич. — Но где? Глеб Алексеевич построил отдельный дом во дворе усадьбы. Однако сундук может оказаться в главном двухэтажном доме деда, там очень толстые стены, да и подвальчики, погреба всякие. В то же время Глеб Алексеевич мог увезти сундук в более тихий отдаленный Усть-Киран...

— Но, Лётя, там же наводнения затопляют дачи, не каждый год, но все же, — возразила Елизавета Владимировна.

— Ну и что? Дядя Глеб мог закопать сундук чуть выше или даже в могиле деда.

— Это невозможно, Лётя. Вспомни, ведь рядом деревня, люди ходят постоянно, он что, ночью стал бы копать? Да и то услышат, земля-то каменистая...

Думали, гадали, потом вспомнили, что у Лушниковых был еще один дом, в центре города, тот самый, который перешел к ним в качестве приданого от Кандинских за Клавдией Христофоровной. В нем Иннокентий Алексеевич завел фотографию, там же вроде бы, в полуподвале, стояли типографские станки, на которых печаталась газета «Байкал».

— Искать надо не только в подвалах, подпольях, но и в стенах, — посоветовал Алексей Алексеевич. — Они очень толстые, особенно у основания.

Потом они нарисовали план усадьбы и дачи в Усть-Киране. Меня поразило количество строений — дедушкин флигель, бабушкин флигель, а вот — розовый, в нем жил Глеб, там — беседка, далее — завозня, конюшня, множество деревьев на берегах маленькой речки Киранки, впадающей в бурный Чикой, один из крупнейших притоков Селенги, самой большой реки, впадающей в Байкал...

— А рядом были дачи Барбот де Марни и Молчановых, — указал стрелкой на схеме Алексей Алексеевич, — а кладбище на краю села, могилы деда и бабушки найти легко — они у самого обрыва, под единственной сосной...

Примечания

1. Марионилла Владимировна Казанцева.