II. О линии

Я иду уже испытанным путем и оправданным приемом срываю завесу с судеб нового существа, ведущего свое происхождение от той же точки.

Когда точка получила больший или меньший толчок и прокатилась большее или меньшее пространство. От этих движений родились два новых знака с внешней целесообразностью и практическим значением. Эти два знака встречаются нами в тех же писанных или печатных строках:

во-1-х, короткий штрих, связь или перенос;
во-2-х, длинный штрих, тире —.

Читатель, превращающийся в зрителя, постепенно отнимает у этих знаков их внешнюю целесообразность, а потом и практическое значение и сразу получает на чистом листе бумаги второй графический знак, второе графическое существо ^{______________} линию.

Двумя графическими существами — точкой и линией — исчерпывается в основе весь материал целого отдела искусства — графики.

Точка получает возможность увеличиваться в своем размере беспредельно и становится пятном. Ее дальнейшей и последней возможностью является изменение ее границ, причем она переходит от чисто математической формы большого или меньшого круга к формам неограниченной гибкости, разнообразия и отрешения от схематичности.

Судьба линии более сложна и требует особого описания.

Перенесение линии на свободное поле рождает ряд воздействий глубокой важности. Внешняя целесообразность превращается во внутреннюю. Практическое значение становится отвлеченным. Вследствие этого в линии открывается внутреннее звучание художественного значения.

Совершается коренной переворот, и плодом его является рождение языка искусства.

* * *

Линия переживает ряд судеб и каждая ее судьба создает особый специфический мир — начиная от схематической ограниченности и кончая неограниченной выразительностью. Тут через эти миры идет все большее освобождение от инструмента и приводит к полной свободе выражения.

Сначала линия получает возможность двигаться по прямой в разных направлениях: направо, налево, вверх и вниз, а также и во всех межлежащих направлениях. Так возникает мир прямых линий, которые своей [длиной], направлением, встречей между собою, пере [сечением] одной с другой дают достаточно выразительный материал для примитивного графического выражения.

Линии, встречаясь своими концами и ограничивая собою определенные пространства, создают новые существа — плоскости. Как прямые линии, так и созданные ими плоскости останутся в пределах геометрических фигур: треугольника, квадрата, ромба, трапеции и т. д.

Говорящее этими формами графическое произведение относится к первому миру графического языка, жестких, резких выражений, лишенных гибкости и сложности. Мир чертежной графики с ограниченными средствами выражения — мир подобной речи без склонений, спряжений, предлогов, приставок. Как говорят первое время примитивные люди на иностранном языке: одни именительные падежи и неопределенные наклонения.

Наступает фазис первого освобождения линии от самого примитивного инструмента — от линейки.

Грохот сброшенной линейки громко говорит о целой революции и служит салютом при входе во второй мир — мир более свободной графики.

Возвращаясь к моменту возникновения линий, мы видим, что первоисточник его, точка, с самого начала своего движения неуклонно и равномерно уклоняется в сторону. Так встречается нам в новом мире новое еще нам существо — гнутая линия в ее схематической форме полукруга или параболы.

Эта форма есть более свободная линия, но все же подчиняющаяся точному и примитивному инструменту — циркулю — и способная поэтому найти точное наименование.

Здесь мы еще не покинули большей области графики, которая, соединяя в себе два описанных мира, может быть названа чертежной графикой.

* * *

Звон падения циркуля еще не окончательно освобождает линию от подчинения ее инструменту. Эмансипация линии от подчинения внешним условиям входит, однако, в свой предпоследний фазис. Линия дает длинный ряд новых движений угловатых и гнутых, не лишенных некоторой капризности или неожиданности, но которые все же укладываются в формы, определяемые разными гнутыми линейками. Это — мир арабесок, мир графики арабесок, часто обманно являющих мир полной свободы, под которым скрывается их рабское подчинение более сложному инструменту. Механичность и здесь, хотя бы и в скрытой форме, остается неизменным признаком этого языка.

Язык этот похож на официальный стиль казенных документов, где свободе выражения поставлены твердые рамки трафаретности.

Независимая рука сметает с пути судеб линии последнее достижение последней свободы — свободы выражения неограниченной.

И линия гнется, преломляется, стремится и меняется в самых неожиданных направлениях, всякий инструмент бессилен за нею угоняться. Наступает момент высшей возможности поистине бесконечного числа средств выражения, и мельчайший изгиб художественного чувства послушно отражается в мельчайшем изгибе линии.

Открылась дверь из ряда замкнутых пространств в пространство неограниченное — в мир чистой графики, чистого искусства.

Теоретик стремится разнести группы схожих между собой хотя бы отдаленно линий по рубрикам и найти этим группам хотя бы намекающее на их сущность определение, и возникает классификация линий по характеру их воздействия на зрителя. Потому что могут быть и существуют линии веселые, мрачные, серьезные, трагические, шаловливые, упрямые, слабые и сильные и т. д., и т. д. Подобно тому, как обозначается в линии музыкальная по своему характеру, как allegro, grave, serioso, scherzando.

Но эти попытки теоретика оправдываются линией только до известного предела: обозначения эти грубы и не могут исчерпать всей глубины, тонкости и определенной неопределенности форм свободной линии, и если даже и принять классификацию теоретика и обозначить какую-нибудь линию серьезной, то, подчиняясь этому определению в общем своем характере, эта линия насмеется над ним шаловливостью отдельных своих частей. Трагическое явит черты веселости, линия слабая в том или ином изгибе откроет упрямое стремление, линия тонкая утолстится неожиданно, чтобы снова сжаться в тонкий волосок. А что скажет классификатор, глядя на линию безразличную, которая сильна своею невыразительностью. Чуткий зритель знает, что невыразительность может быть выразительнее выразительности.

Слова стали бессильны и только соседнее искусство, напр[имер] музыка, может создать своими средствами нечто, однако, соответственное по духу чистой графике, язык которой во всей своей сложности и тонкости не может быть заменен даже другим искусством.

Небольшое место, доступное моим маленьким статейкам, не дает мне возможности даже затронуть здесь вопрос неизмеримой важности — о линеарной композиции.

Цель этой статейки будет достигнута, если читатель откроет в себе способность с трепетом следить за жизнью особого мира, видеть его глазами, осязать его, слышать его аромат и его неподражаемо тонкую и значительную речь.