За дымкой времени

Доехав до Алтан-Булака, мы распрощались с монгольскими друзьями, прошли через погранзаставу и оказались в Кяхте. Нас сразу же встретили высокие купола Воскресенского собора, а правее — толстые стены бывшего гостиного двора. Множество товаров прошло через него из России в Монголию и Китай, а оттуда шли караваны с чаем, шелком, фарфором.

Соратник Петра I Савва Рагузинский основал этот форпост русской торговли с Востоком в 1727 году, когда был подписан Кяхтинский трактат. Многое осталось от прошлого в облике города — и купола соборов, и еще один гостиный двор, очень похожий по архитектуре на такие же дворы в Костроме, Владимире, Суздале, Верхнеудинске (нынешнем Улан-Удэ). Много русских фамилий дала миру кяхтинская земля: академик Прянишников, издатели Сабашниковы, медик Боткин и его брат, встречавшийся с Герценом, Карлом Марксом. Радушно принимали кяхтинцы декабристов Бестужевых, Волконского, Трубецкого, Горбачевского. Отсюда начинали свои путешествия Пржевальский, Потанин, Обручев, Козлов. Позднее здесь служил и воевал Рокоссовский, женившийся на кяхтинке, учился космонавт Рукавишников...

Может, и сейчас здесь растут будущие знаменитости, но какой же это тихий, маленький городок. Трудно поверить в его былую славу торгово-чайной столицы. Заехать в музей и вообще познакомиться с Кяхтой тогда не удалось.

Случай в подземелье мои товарищи не приняли всерьез. Знакомый врач сказал, что все это, видимо, пригрезилось мне после волнений, усталости от соревнований и приключений в пути, отчего у меня могли возникнуть псевдогаллюцинации, так называемый синдром Кандинского. Однако, расспросив подробно, как все было, и обследовав меня, он убедился, что нервы у меня в порядке. А я спросил, не родственник ли тот Кандинский художнику-абстракционисту? Врач ответил, что не знает этого.

Вернувшись домой в Улан-Удэ, прочитал в энциклопедии, что психиатр Виктор Хрисанфович Кандинский родился в Нерчинском уезде в 1849 году, а художник Василий Васильевич — в Москве, в 1866-м. Наверное, просто однофамильцы. Далее прочитал, что в творчестве художника самодовлеющая игра цветовых пятен и линий постепенно вытеснила образы реальной действительности. Постепенно! Выходит, по времени он вполне мог оказаться автором той картины и написал ее, когда был реалистом — пейзаж-то классический по исполнению, но уже «заболел» абстракционизмом — то белое размытое пятно.

Вскоре пришло письмо из Монголии. Лхамсурен написал, что старик начисто отрицал встречу со мной в подземелье и будто там никогда и не было никакой картины. Зачем же он так? Что побудило его на явную ложь? Тут что-то не так. Какая же тайна кроется за всем этим?

Зимой поехал в Кяхту, чтобы поискать в краеведческом музее сведения об Авгу-багше, порасспрашивать старожилов о ней. Придя в фонды рано утром, когда поздний зимний рассвет еще только брезжил, я получил кипу бумаг и, зарывшись в них, увлекшись стариной, не заметил, как наступили вечерние сумерки. Опыта архивной работы не было. Зачитался свидетельствами очевидца похорон Льва Толстого, сведениями о пребывании в Кяхте американца Джорджа Кеннана, автора известной книги «Сибирь и ссылка», принялся смотреть бумаги И. Багашева, редактора газеты «Байкал», выходившей здесь в конце прошлого — начале нынешнего века, но никаких упоминаний о Кандинских и Авгу-багше не нашел. Много лет спустя я с удивлением найду именно в бумагах Багашева то, что мне нужно. Как же близок я был к цели тогда, в середине пятидесятых годов, и вполне мог достичь ее, если бы поработал еще немного и не отвлекся на постороннее!

Директор музея Р.Ф. Тугутов слышал о том, что на реке Иро жила какая-то русская семья, но фамилии вспомнить не мог. Услышав о трагедии той семьи, Родион Филиппович заметил, что подобных историй в гражданскую войну было много. Страшную массовую казнь устроили белые в 1921 году, уничтожив перед отступлением тысячу шестьсот пленных комиссаров и красноармейцев.

Тогда же я впервые услышал легенду о бестужевском сундуке. Уезжая из Забайкалья в Москву, Михаил Бестужев оставил у своего воспитанника Алексея Лушникова рукописи, рисунки брата Николая, письма декабристов. Перед смертью в 1901 году Лушников завещал открыть сундук не ранее чем через пятьдесят лет. Хранился он у его сына Глеба, но во время гражданской войны сына убили белые, и следы сундука исчезли...

По пути из Кяхты заехал в Новоселенгинск к родственникам. От них узнал, что здесь когда-то жили декабристы и в пяти километрах от села похоронены Николай Бестужев и Константин Торсон. Несмотря на лютую стужу и сильный ветер, а дело было в декабре, я решил сходить на могилы. Двоюродный брат Валера Бартуков дал мне свои лыжи, показал гору, за которой надо было искать их, и к концу короткого зимнего дня, обморозив щеки и нос, я добрался до заброшенных могил.

Верхушки двух чугунных крестов чернели над сугробами. Раскопав и очистив их от снега, прочитал надписи, потом узнал, что рядом с Бестужевым и Торсоном похоронены жена и малолетний сын Михаила Бестужева Коля.

Трудно передать состояние, охватившее меня. Стою в сумерках, поземка струится меж крестов, прямо на глазах заметая надписи снегом забвения. Что я знал тогда о декабристах? То, что они первыми подняли знамя революционной борьбы против самодержавия. Их философские взгляды, выдававшиеся за материалистические и сводившиеся практически к примитивному атеизму, не задевали ума и сердца. Многое перечеркивала по отношению к ним чрезмерно выпячиваемая, фактически вырванная из контекста фраза Ленина: «Страшно далеки они от народа».

Но когда я почти случайно оказался на могилах двух из замечательнейших людей, живших и похороненных в такой глуши, узнал из рассказов старожилов о том, как много сделали они для местных жителей, — учили, лечили, помогали, чем могли, только тогда я вдруг испытал огромнейшее эмоциональное потрясение от величия их сибирского подвига и... чувство вины за фактически полное забвение их памяти. Во всей Восточной Сибири не было тогда ни одного музея или хотя бы небольшого памятника им.

Много лет спустя, начав писать книгу о Михаиле Бестужеве, я узнал из архивов и других источников о мельчайших подробностях восстания декабристов и решающей роли Бестужевых: именно старший брат Николай вывел на Сенатскую площадь Гвардейский Морской экипаж — более тысячи человек, а его братья Александр и Михаил — Московский полк. Недаром потом в Петербурге говорили: «Всему виной Бестужевы».

Вернувшись поздно вечером к своим родичам, я узнал, что у Николая Бестужева будто бы было двое детей от неофициального брака с буряткой, дочерью пастуха. Узаконить его мешали различие вероисповеданий и положение государственного преступника: тень отца могла пересечь жизнь сына и дочери. Отношение к детям декабристов тогда было суровое — они лишились права носить фамилию отца и не могли рассчитывать на учебу в приличном заведении и на хорошее место службы.

Детей записал на свою фамилию друг братьев Бестужевых Дмитрий Дмитриевич Старцев, селенгинский купец. Сын Алексей стал приказчиком в Кяхте, потом завел свое дело, уехал в Китай. Дочь Бестужева Екатерина Старцева, выйдя замуж, тоже оказалась в Китае, но где, точно никто не мог сказать — следы терялись за дымкой времени и в туманности географии.

Никакой клятвы найти потомков Бестужева я тогда не давал, да и как мог решиться на совершенно невозможное. Но с тех пор заснеженные могилы на крутом берегу Селенги не давали мне покоя.

Вскоре после этого я оказался в командировке по заданию газеты в Баргузине, увидел могилу Михаила Кюхельбекера, морского офицера, тоже принявшего активное участие в восстании декабристов, сфотографировал старый дом, где жил он вместе с братом Вильгельмом, знаменитым Кюхлей, лицейским другом Пушкина, и написал статью. А 29 октября 1960 года опубликовал свою первую статью в центральной прессе («Литературная газета») — «Реставрировать дом декабристов», поставив вопрос о создании музеев декабристов в Новоселенгинске и Баргузине. На этот призыв откликнулся правнук декабриста Михаил Петрович Волконский, предложив идею создания музеев и в других местах — Иркутске, Чите, Петровском Заводе.

Однако, несмотря на это, дом Кюхельбекера вскоре был снесен «за ветхостью», а музеи декабристов в Восточной Сибири появились гораздо позднее.