Фотография из Усть-Кирана

Никаких особых надежд на визит к Казанцевой не было. Но она из Кяхты, вдруг что-то вспомнит, даст какую-нибудь ниточку для поиска.

Приехав в Пушкино солнечным морозным днем, вручил ей букет багульника.

— Боже! Какая прелесть! — искренне обрадовалась Елизавета Владимировна. — Мне давно не дарили цветов, а багульник особенно дорог — привет с родины!

Как только я начал рассказывать о картине, она оживилась.

— Панорама реки? Белая птица? Что же вы раньше не сказали? Вот сундук, он громадный, крышка тяжелая. Откройте, пожалуйста, его, на дне должен быть альбом.

Достаю переплетенный выцветшим сиреневым бархатом альбом с бронзовыми застежками. Снимки, сделанные в Кяхте, Мюнхене, Тифлисе, Екатеринодаре, Петрограде... Буквы с золотым тиснением указывали не только названия городов, но и фамилии хозяев студий. В конце альбома — любительские снимки. Порывшись в них, она нашла наклеенную на картон групповую фотографию — две девушки и офицер между ними стоят на качелях, а внизу сидят на доске качелей молодой человек и девушка.

— Вот автор картины, — показывает Елизавета Владимировна на сидящего, — это наш дальний родственник художник Кандинский.

— Василий Васильевич?

— Нет, не то Борис, не то Борисович. Он приезжал в Усть-Киран на похороны нашей бабушки Клавдии Христофоровны, урожденной Кандинской, а он приходился ей племянником. Мне тогда было одиннадцать лет, я хорошо помню все. Снимок сделан не на нашей даче, а на даче Барбот де Марни, эконома нашего дедушки Алексея Михайловича.

— У эконома дача?

— А что особенного? Дед платил хорошо, и те, кто хорошо работал, становились компаньонами, богатели...

— Барбот де Марни... — вспоминаю я. — Был такой начальник Нерчинских Заводов. Его предки попали в Россию еще при Петре Первом.

— Так вот слева стоит его правнучка Катя, справа — Кутя Хомзе, они, между прочим, кузины и наши родственницы. Офицера по фамилии не помню, знаю, что был казаком. А внизу рядом с художником — моя кузина Лера Молчанова. Офицер и художник ухаживали за Катей Барбот. Она не знала, кому отдать предпочтение, а тут вдруг подъехала Кутя Хомзе, высокая статная барышня. У нее были удивительные волосы — совершенно белые. Отец ее, Александр Александрович, тоже из немцев, давно приехавших в Россию, попытал счастья на приисках в Бодайбо, но зятья Немчинова не дали хода, они там все захватили. И Александр Александрович Хомзе был вынужден вернуться в Кяхту, занялся чайной торговлей, а позже уехал в Петербург, открыл вместе с Басовым, Коковиным чайные магазины «Цзин-Лун». Каких только чаев там не было — и байховые, и зеленые, и с жасмином, и плиточные...

Разглядываю снимок. Кутя Хомзе с явной заинтересованностью смотрит на офицера, улыбающегося прямо в объектив фотоаппарата, а Катя Барбот де Марни с еле заметной усмешкой и в то же время настороженно глядит на Кутю.

— Вид немецкой принцессы, а характером совершенно русская, — вспоминала Елизавета Владимировна. — Веселая, смешливая. Борис Кандинский, давайте я буду называть его так, часто рисовал ее, а Катя стала ревновать... Лежу как-то у реки, читаю книжку, вдруг слышу, кто-то пробегает из усадьбы. Смотрю, Катя в слезах. Вскоре подходит Борис и говорит, чтобы она ничего такого не думала — Кутя интересует его только как художника... Катя успокоилась, они ушли. А я взяла угольный карандаш и набросала несколько карикатур: Борис у мольберта рисует Кутю, потом он же на коленях перед Катей, а офицер из-за кустов смотрит на них. Рисунки случайно попали к взрослым, они очень смеялись — был настоящий фурор, мой первый успех. А дядя Боря спросил меня, давно ли рисую, у кого учусь. Ответила, что просто балуюсь, уроков не беру. Он посоветовал мне обязательно учиться, а пока больше рисовать с натуры. Помню, в разговоре с моей мамой он говорил о моей тете Кате Лушниковой, которая уехала на учебу в Париж, где начала заниматься у самого Родена, а тот считал ее картины и скульптуры очень яркими, интересными. Вспоминали они и Василия Кандинского, который жил в Германии и шел каким-то странным путем, и другого Василия Кандинского, отчество, дай бог памяти, кажется, Степанович, который погиб в русско-японской войне. Ну и, конечно, дядю Сашу Лушникова вспомнили, он тоже учился тогда в Париже...

Однажды я спросила Бориса Кандинского, что пишет он. Ответил, что задумал картину, которая никак не дается ему, сюжет больно замысловатый. Но сначала стал рассказывать о первопроходцах, нашем предке князе Гантимуре, Айгунском договоре. В общем, картина не то о выходе русских на Амур, не то о возвращении прежних границ по Амуру. А трудность в том, что он не хотел писать что-то реальное, наподобие битвы Ермака с Кучумом, а пытался передать все в аллегории. Отсюда — та странная птица-девица. Никакого полотна его я не видела и набросков тоже, но он так ярко рассказывал о картине, что мне все запомнилось на всю жизнь. И я не сомневаюсь, что вы видели именно ту картину! И вот еще что: образ той птицы ему навеяла Кутя Хомзе. Она ведь была беловолосой, да и любила белую одежду. Видите, на снимке — белое платье, белая косынка?

— Что стало с художником? — спрашиваю я.

— К сожалению, он погиб в гражданскую войну где-то под Кяхтой, кажется. Кутя уехала еще до революции к отцу в Петербург, окончила Бестужевские курсы. В конце сороковых годов увидела ее в Москве и поразилась, какая она по-прежнему стройная, красивая. Седина ей не грозила, и она казалась молодой женщиной. Но жила почему-то одна. И Катя Барбот де Марни осталась одинокой, умерла легко — провела урок музыки, проводила ученицу, прилегла отдохнуть и уснула навсегда.

— А офицер?

— Ничего не могу сказать. Смутно помню, что он вроде бы с Кубани. В гражданскую войну конечно же был не на нашей стороне...

Возвращаясь из Пушкина, достал из папки фотографию и продолжал смотреть на нее. И до того жалко стало всех! Не знаю, почему вспомнился прекрасный фильм Анджея Вайды «Барышни из Вильки», рассказывающий о молодых людях из польской глубинки, которые танцевали, резвились на лужайках, любили друг друга, но войны, нашествия сломали их судьбы, разметали по белому свету. Юноши почти все погибли, а милые, славные девушки так и остались одинокими: усохли, превратились в старух. До чего же противоестественно все! И до чего схожи судьбы героев фильма и тех, кто изображен на фотографии 1913 года в далеком забайкальском местечке Усть-Киран!

А ночью приснился странный сон: смотрю на фотографию, а Борис Кандинский вдруг подмигнул мне, встал с доски, подал руку Лере Молчановой, она поднялась, качели вздрогнули, Кутя Хомзе взвизгнула, ухватилась второй рукой за веревку, а офицер засмеялся и начал раскачивать качели. Тогда Кутя спрыгнула на траву и побежала к берегу, помахивая длинной белой косынкой. Оказавшись у воды, стала кружиться на песке, сделала грациозное па, снова взмахнула косынкой и... вдруг все замерло, как в остановившемся кадре фильма. «Боже! Да это же картина, которую я видел в подземелье!» — догадываюсь я и просыпаюсь.

Мне так хочется досмотреть сон, прерванный на самом интересном месте, пытаюсь уснуть, но не могу. В полудреме видится не художник и не Кутя Хомзе, а только офицер в мундире с золотыми погонами. Лицо его надвигается на меня, глаза почему-то кажутся знакомыми. Где я видел их? Затем снова мрак, и вроде как подземелье. Бородатый сторож смотрит на меня сердито и, отвернувшись, начинает удаляться в глубь темного коридора, постукивая посохом. К чему все это? Зачем он мне? А впрочем!.. И тут стрела догадки пронзила меня: неужто?! Но поначалу я отмахнулся от наваждения, уж больно фантастично оно. Однако яд сомнения на кончике той стрелы все же даст о себе знать, и позже мне придется вернуться к догадке...

Что все это значит? Где граница между сном, грезами в полусне и тем, что домыслилось после? Как нащупать этот неуловимый порог? Мне думалось, что, определив, обозначив его, я сумею подойти к разгадке тайны.