Нерчинский портрет

Позднее я вылетел из Читы в Чару, на трассу Байкало-Амурской магистрали. Самолет, поднявшись над озером Кенон, полетел вдоль Яблонового хребта. Справа по борту река Чита, а слева — Конда, на которой останавливались во время перехода в 1830 году из Читы в Петровский Завод декабристы. В дневнике Михаила Бестужева записано, что 15—16 августа шел дождь, дул сильный, холодный ветер, но они «сделали переход весьма скоро с одним привалом». На станции Кондинская была днёвка, и тут М. Бестужев написал: «Что за добрый народ эти буряты. Я большую часть времени провожу с ними в расспросах и разговорах... объясняюсь с помощью составленного мною словаря. Это их удивляет».

Ровно неделю декабристы добирались пешком до реки Конды. Наш самолет проделал этот путь в какие-то десять минут. С высоты нескольких километров Конда выглядела мрачной, угрюмой. Впрочем, она несет свои воды в Угрюм-реку, как назвал В. Шишков реку Витим, в которую впадает Конда. До чего глухие, суровые места! И я вспоминаю, что именно с названием этой реки связано происхождение фамилии Кандинских.

Как же часто попадается она в моих разысканиях! Выше уже писалось о том, что корни семейств Токмаковых, Лушниковых идут от Кандинских, что ветви этого рода сплелись с кроной древа Сабашниковых, Старцевых. Один из Кандинских жил в Ялте, другой — в Одессе. А ранее неизвестный мне В.С. Кандинский встречался в Лондоне с Герценом. Пора бы узнать, кто это.

В «Амурской газете» за 1902 год вычитал сообщение о панихиде по Кандинской, а только что в Чите узнал, что в Нерчинском музее хранится портрет какого-то Кандинского. Надо обязательно узнать, кто изображен там, и вообще разобраться в родословной этой фамилии. Опыт, приобретенный в разысканиях, подсказывал, что тут таится золотоносная жила.

Проехав вдоль трассы БАМа от Чары до Северо-Муйского тоннеля, побывав и на строительстве Кодарского тоннеля, я узнал, что в долине одной реки в стороне от трассы находился один из БАМлагов. Около семи тысяч заключенных находилось там до и после войны. Люди гибли не только от голода, морозов, тяжкой работы, но и от какой-то странной болезни. Судя по рассказам местных жителей, это была лучевая болезнь, которой заболевали зеки, добывающие смертоносную руду. Тогда думалось, не тут ли погиб мой дядя Никита Прокопьевич Тасханов, сосланный в тридцать седьмом году куда-то на восток? Позднее выяснилось, что он был гораздо дальше от Байкала, в лагере близ города Свободный Амурской области. Лишь по горькой и страшной иронии можно было так назвать городок, который стал тюрьмой для тысяч ни в чем не повинных людей.

Два других дяди и два моих деда — Иван Бараев и Прокопий Тасханов погибли, как нам ответили в 1956 году, в Баргузинском лагере на берегу Байкала. Но не так давно нынешние сотрудники КГБ Иркутской области дали более точный и честный ответ: все они расстреляны в 1937 году под Иркутском.

Вернувшись в Читу, я выехал в Нерчинск. Город, воспетый в песне беглецов («Шилка и Нерчинск не страшны теперь...»), оказался очень тихим, заброшенным. Название его, пугавшее всех в дореволюционные годы, совершенно несправедливо приписывается ему. Дело в том, что раньше говорили о нерчинской каторге, имея в виду не город, а серию рудников Нерчинского уезда. А сам Нерчинск, стоящий в стороне от Транссибирской магистрали в живописнейшей долине реки Нерчи, очень мил и уютен. Высокая гряда гор, окружающая его, просторы полей, пастбищ, пашен придают особую прелесть городу и окрестностям. Широкие улицы, застроенные в основном деревянными домами. Большой дворец купца Бутина, в котором бывал Чехов по пути на Сахалин, до сих пор является одним из лучших зданий города. Цветы, пальмы, огромнейшие, метров шесть высотой, зеркала, ряды книг создают особый колорит зала городской библиотеки, находящейся здесь.

Первым бытописателем Нерчинска оказался неистовый протопоп Аввакум, сосланный сюда в середине XVII века. Правда, город находился тогда на правом берегу Нерчи в нынешнем селе Михайловском, под горой Маятной, названной так после осады города в 1689 году. Князь Гантимур, тот самый — один из предков Лушниковых и родич Кандинских, узнав о подходе многотысячного войска маньчжуров, решил показать, что на помощь осажденным идут несметные войска русских, и стал водить по склонам горы, вокруг нее свои немногочисленные дружины. Несколько суток, дни и ночи изображал он подход все новых и новых войск. Однако маньчжуры хоть и испугались, но не отступили. С тех пор гора и стала Маятной.

Именно тогда, в 1689 году, и был подписан пресловутый Нерчинский трактат, по которому русские отдали Албазин и перенесли границу между Россией и Китаем к началу Амура.

После возвращения Амура по Айгунскому договору 1858 года Нерчинск, как и Чита, стал форпостом освоения Дальнего Востока и своего рода культурным центром Забайкалья. Духовный облик города во многом определяли ссыльные, которых здесь после протопопа Аввакума было великое множество. Здесь жил и похоронен декабрист Александр Луцкий, ближайший боевой соратник Михаила Бестужева по восстанию в Петербурге. Надгробье необычной формы — в виде довольно большой пирамиды, сложенной из крупного камня, высится на здешнем кладбище.

Позднее в Нерчинске оказались революционеры А. Кузнецов, В. Курнатовский, Е. Ярославский, известные журналисты Забайкалья М. Зензинов, И. Багашев, работавший и в Кяхте. Память о них широко отражена в экспозициях местного музея, расположенного в бывшей церкви.

Директор музея Л.Б. Бянкин повел меня по узкой лестнице в запасники, под куполом церкви, где он нашел среди множества картин довольно большой портрет, сказав, что это и есть Кандинский.

Поразил совершенно восточный облик изображенного. Да он ли это? Переворачиваю холст и читаю надпись: «Коммерции советник Хрисанф Петрович Кандинский...» Год рождения неотчетлив, даты создания и фамилии художника нет. Портрет написан маслом, холст уже слаб, да и краски поблекли. Явно нужна реставрация. Внимательно разглядываю портрет.

Властное, волевое лицо, надменно-высокомерный взгляд. По-старчески жидковатые волосы прикрывают уши. Усы короткие, редкие, еле обозначены на верхней губе. У застежки стоячего воротника медаль «За усердие».

Позднее в книге Е. Петряева «Нерчинск» прочитал такие строки: «Впервые фамилия Кандинских встречается в Якутске. Там в 1752 году после «допросов и пыток» содержался в крепости якутский посадский Петр Кандинский за кражу разной церковной утвари на огромную по тому времени сумму в 235 рублей. Сын этого церковного вора Хрисанф пошел по стопам отца и угодил на каторгу на Нерчинские Заводы. Здесь он выбился сначала в податное сословие, а с 1817 года «вступил в купечество». Доподлинно было известно, что Кандинский, занимаясь торговлей, промышлял и разбоем на больших дорогах. Однако в 1834 году он был уже купцом первой гильдии и почетным гражданином, через пять лет получил звание коммерции советника...»

Портрет Хрисанфа после этих строк стал смотреться несколько иначе. Во властном взгляде почудились не только жесткость, но и хищность. Не дай бог встретить такого в таежной глухомани.

У Хрисанфа Петровича было пять братьев, одна сестра, восемь детей, восемнадцать племянников. Семейство Кандинских забрало в свои руки всю торговлю и скупку пушнины в Забайкалье, занялось поставкой леса казне. Читинский острог, построенный специально для декабристов, был сложен из крупных бревен с клеймом «К». Скупая за бесценок пушнину, отдавая деньги в рост, клан Кандинских до того закабалил своих земляков, что об этих злоупотреблениях писал журнал революционных демократов «Современник». В начале 1850-х годов генерал-губернатор Н. Муравьев объявил все кабальные сделки Кандинских противозаконными, в результате чего «вскоре имущество и дома в Бянкине пошли с торгов, и звезда Кандинских закатилась», как писал Е. Петряев.

Однако на деле все было не так просто. Далеко не все Кандинские были хищниками и не все разорились. В путевых письмах и дневнике М. Бестужева во время плавания по Амуру в 1857—1858 годах описываются очень теплые встречи в бянкинских «замках Кандинских», где он увидел несколько роялей, других музыкальных инструментов. Целую неделю прожил Михаил Александрович здесь, пока готовились плоты и баржи. Вечерами музицировал вместе с Марией Алексеевной Токмаковой, урожденной Кандинской, играл в шахматы с ее 19-летним сыном Ваней, тем самым, о котором уже писалось выше: его дочь М.И. Водовозова издала первые книги В.И. Ленина.

Именно тут Бестужев встретился со штабс-капитаном М. Венюковым, который станет известным путешественником, секретарем Сибирского отделения Императорского Российского Географического общества Гельмерсеном, бригадным командиром Соколовским и многими другими. Уверен, что во время этих встреч шли самые интересные разговоры об амурских и прочих делах и что музыкальные инструменты не молчали. Опять-таки своеобразный салон! Только в глухой таежной деревушке, от которой, к сожалению, ныне не осталось и следа.

По всей видимости, М. Бестужев встречался и с Хрисанфом Петровичем, так как в путевом дневнике декабриста, хранящемся в Пушкинском доме в Ленинграде, я видел две записи рукой Бестужева: «Кандин. стар. Хрисанф Петр.» и «его сын Сильвестр Хрисанф.» Позднее я узнал, что к Герцену в Лондон ездил внук Хрисанфа — Василий Сильвестрович Кандинский, отец известного художника.

В книге С. Максимова «Сибирь и каторга» рассказывается о помощи богатых купцов Кандинских декабристам и ссыльным полякам. Об этом же писал Е. Петряев в книге «Впереди — огни». А. Гессен в книге «Во глубине сибирских руд» указывал, что мать декабристов Никиты и Артамона Муравьевых «через сибирских купцов Медведева, Мамонтова, Кандинского переправляла в Читу и Петровский Завод обозы с провиантом, различной утварью, а также с новинками науки, литературы и искусства, и корреспонденцией».

Уточню, что тут речь идет не о Хрисанфе, который жил в Нерчинском Заводе, за несколько сот километров отсюда, а об Алексее Петровиче Кандинском, жившем в Бянкине. Он тоже достиг званий почетного гражданина и коммерции советника. Его портрет я увидел у Е.В. Петровой-Кремневой, которая сообщила мне даты жизни Алексея Петровича: 1779—1845. Он совсем не похож на своего брата Хрисанфа, восточные черты тоже есть в его облике, но они ближе к тунгусским, чем к бурятским. Любопытно, что матерью Хрисанфа и Алексея Кандинских была Дарья Дмитриевна Атласова, с которой Петр Алексеевич («церковный вор») венчался, видимо, в Якутске. Очень вероятно, что она — потомок знаменитого землепроходца В. Атласова, который еще в 1697—1699 годах совершил поход из Анадыря на Чукотке на Камчатку. Так как землепроходцы женились на аборигенках, их потомки буквально роднились с местным населением.

Невольно вспоминаются слова историка Э. Ухтомского, который, размышляя о причинах быстрого продвижения русских землепроходцев, писал: «Это могло свершиться только потому, что они там не чувствовали себя на чужбине, видели в Сибири что-то совсем родное». Далее он писал, что любому вологжанину или вятичу, шедшему в числе вольницы на восток, встречное население представлялось «младшей братией, напрасно изобидеть которую и по совести не следовало». Тунгусы, буряты, якуты «в качестве опытных хожалых проводников» помогали прокладывать торный путь по «неизведанной шири вдоль Енисея и Лены, за Байкалом и по Амуру», быстро вошли в союз с новоприбывшими богатырями, наложив на их потомство черты своего внешнего облика, «со вложенною им, однако, в сердце русской речью, русской верой, русской стремительностью духа».

Князь Эспер Эсперович Ухтомский, сопровождавший цесаревича Николая в кругосветном путешествии, писал стихи, научные труды, был редактором «Санкт-Петербургских ведомостей». Долгое время на его имя историки накладывали табу — приближенный царя, официозный защитник престола и прочее. Но этот истинно русский по духу человек, дворянин, был, как это не покажется кому-то странным, настоящим интернационалистом. Его трехтомник огромнейшего формата, больше нынешней «Недели», рассказывающий о кругосветном путешествии цесаревича Николая, на мой взгляд, является гигантским, уникальным исследованием той эпохи. Снабженный великим множеством литографий, которые могут соперничать с фотографическими свидетельствами, богато иллюстрированный другими материалами, этот трехтомник написан простым, ярким, точным языком и может стать незаменимым пособием для изучения истории не только зарубежных стран, но и дальневосточных и сибирских просторов нашей страны.

Активно участвуя в международных конгрессах ориенталистов, он был включен в Русский комитет Международной ассоциации для исследования археологии и лингвистики Центральной Азии и Дальнего Востока наряду с выдающимися русскими востоковедами В. Бартольдом, Н. Веселовским, С. Ольденбургом, П. Поповым, В. Жуковским и др.

С удивлением обнаружил в рукописном отделе Государственной библиотеки имени В.И. Ленина письма А. Старцева к Э. Ухтомскому, который переписывался также с Д. Клеменцем, бурятом-востоковедом Б. Барадийном и другими выходцами из Восточной Сибири.

Одно перечисление лишь нескольких известных мне работ говорит о том, что Ухтомский был глубоким знатоком Востока — «К вопросу о китайской цивилизации», «Китай в его религиозно-философской жизни», «К событиям в Китае». Кстати, замечательные строки о русских землепроходцах взяты из последней работы Ухтомского, написанной по поводу восстания ихэтуаней.

...Сфотографировав портрет Х.П. Кандинского, я смотрел на него, когда писал эти строки, и понял, почему все Кандинские восточного облика. Тут и бурятские, и тунгусские черты от потомков князя Гантимура. И потому все потомки Кандинских, начиная с Клавдии Христофоровны Лушниковой и кончая ее детьми, внуками, оказались такими «гуранистыми» и «братсковатыми», то есть похожими на бурят.